Тридцать три - нос утри - Крапивин Владислав Петрович (книги онлайн полностью бесплатно txt) 📗
– Ноги вытирайте, я пол мыла...
Вовка послушно зашоркал голыми подошвами о расстеленную влажную тряпицу. Винцент Аркадьевич сбросил туфли и сунул ноги в шлепанцы. Взял Вовку за плечо. Все еще надеясь на мир, объяснил Клавдии:
– Вова интересуется моей трубой. Потому что у него тоже есть телескоп. Самодельный...
– Рыбак рыбака... – сказала Клавдия в пространство.
– Клавдия Винцентовна! По-моему, у вас дела на кухне! А мы займемся нашими делами. – И повел оробевшего Лавочкина к своей двери. В прихожую высунулась Зинуля. Обалдело помолчала и пропела:
– О-о! Кто к нам пришел!..
– Не к “вам”, а к Винценту Аркадьевичу.
– Ах! Ах! Ах1 Какие мы важные...
Из открытой кухонной двери на Зинулю широко светило солнце. И она была опять желтая и блестящая. Вовка сообщил с язвительным восхищением:
– Ты блестишь, как медный самовар.
– А ты... ты... как дворовый Бобик, весь в репьях!
– Да, я такой! – И Вовка глянул на Винцента Аркадьевича: мол, не слишком ли я нарушаю приличия? Тот похлопал его по плечу: все в порядке.
Вовке профессорское жилье понравилось. Он с удовольствием обозрел деревянные резные маски на стенах, большущую карту железных дорог, модель тепловоза (подарок друзей к шестидесятилетию) и стеллажи с книгами, И – конечно же! – копию картины “Рыбачьи лодки на побережье Сен-Мари”. Постоял перед ней с минуту и покивал. Оглянулся.
– Я, наверно, тоже так смог бы...
– Ты уверен?
– Ага... то есть почти... А трубу можно посмотреть?
– Конечно!
Прежде чем сесть к окуляру, Вовка внимательно осмотрел трубу снаружи. Потом – треногу. И наконец – табурет. Погладил некрашенное, но отполированное за полвека сиденье.
– Старинный?
– Не вяжется с остальной обстановкой, да? Видишь ли, это единственная мебель, которая сохранилась у меня с детских лет. Она из старого деревянного дома.
Вовка еще раз погладил табурет – с уважением.
– До сих пор крепкий...
– Да... А внучка его не любит, говорит, что слишком твердый.
Вовка оттопырил губу – молча показал свое отношение к Зинаиде Коноваловой и ее дурацким нежностям. Затем устроился на сиденье, укрепив пятки на перекладинке между ножками. И придвинулся к окуляру.
– Ух ты... – И после этого примолк минут на пять. Потом обрадовался:
– А вон моя бабушка. В окно высунулась. Наверно смотрит, куда это я провалился...
– Будут неприятности? – встревожился Винцент Аркадьевич.
– А! Не сильные. Обыкновенное дело...
И опять примолк. Надолго.
Винцент Аркадьевич сел к столу. Прочитал, что написал сегодня. Решил, что не так уж плохо. Иногда за дверью слышалось дыхание и шевеление – Зинуля. Винцент Аркадьевич и-гно-ри-ро-вал. А Вовка, видимо, просто не слышал. Шевелил трубой и облизывал губы. Долго. Наконец сообщил:
– В Коленчатом переулке ребята змея запустили, красного и желтого. А по рельсам петух гуляет. Под поезд не попадет?
– Успеет удрать.
– А бабушка закрыла окно. Наверно, на рынок ушла...
– Бабушка, конечно, серьезный объект для наблюдения. Но, знаешь ли, на Луну и планеты смотреть не менее интересно.
– Но они же ночью!
– Или вечером. Ты приходи ко мне часов в девять, когда встанет Луна. Отпустят тебя?
– Ага... Только знаете что...
– Что?
– Можно я свой телескоп с собой принесу? А то...
– Что “а то”?
– Ну... – Вовка крутнулся на табурете. Глянул виновато и честно. Глаза у него были цвета свежей сосновой коры. – Понимаете, ему обидно будет. Что я его, самодельного, бросил и убежал к настоящему.
– Приноси, конечно! Мне, кстати, любопытно, что за конструкция...
– Простая конструкция, – вздохнул Вовка. – Два стекла да две трубки... – Он встал и потер себя сзади. Видать, отсидел с непривычки.
– Отдохни, Вова. Садись вон туда. – Винцент Аркадьевич кивнул на кресло, где любила устраиваться Зинуля. За дверью задышали шумно и ревниво.
Вовка послушался, Но сперва аккуратно отклеил от ног все тополиные кожурки. Бросить их на пол он не решился и затолкал в нагрудный кармашек (пополам красный и белый). Потом прыгнул в кресло спиной вперед.
– Здо рово! Как батут!
Он опять обвел глазами комнату. Боком лег на пухлый подлокотник. Ладонью подпер щеку. И вдруг – полушепотом:
– Винцент Аркадьевич...
– Что, голубчик?
– А вот вы... вы меня позвали потому, что у меня труба? Или... почему-то еще?
Ух ты, как он... Можно сказать, прямо в яблочко. Что ответить? Про свое одиночество (хотя вроде бы и семья, и немало знакомых)? Или...
– Не только потому, что труба... Я вспомнил одну давнюю историю.
Вовка сказал тихо, но с настойчивым ожиданием:
– Какую историю?
– Одну встречу...
Он собирался написать о ней в “Тенях и шпалах”. В главе “Мимолетная улыбка”. Не раз обкатывал в голове этот эпизод. Поэтому сейчас заговорил довольно складно.
– Было это лет двадцать назад. Мы с дочкой ехали из Крыма, отдыхали там. Ехали южной дорогой, жара была, степи кругом. Поезд грязный, в вагоне духотища... Ни в ресторане, ни на станциях – никакого питья, только липкий персиковый сок, от него еще больше пить хочется. А тут еще, как говорится, одна беда к другой: Клава, дочка, схватила какую-то лихорадку, лежит в купе с температурой тридцать девять, хнычет, губы облизывает...
Выпросил я у проводника пол-литра кипяченой воды, но она теплая, противная...
Ну, дал я Клаве аспирин, она уснула наконец, я вышел в коридор, встал у окна. А кругом даже не степь, а полупустыня какая-то. И солнечный жар... Это где-то перед Волгоградом. Ветер в окошко врывается, но без прохлады, пыльный и горячий. А в коридоре еще, к тому же, тетушки беседуют, что в здешних местах, мол, холера объявилась...
В общем, тошно на душе так, будто в нее, в душу, вылили банку того самого персикового сока. Думаю: что дальше-то будет? Еще двое суток ехать...
И тут встали мы на каком-то разъезде. На соседних путях – поезд, такой же, как наш. Такие же пыльные вагоны, так же стекла в окнах опущены. И вдруг вижу – наискосок от меня в окне мальчик. Лежит на верхней полке и смотрит на белый свет. Оперся подбородком о край приспущенной рамы... Обыкновенный такой мальчик, белобрысый, уши оттопыренные. И, конечно же, хорошо ему. Наверно, и питье прохладное есть, и на жару наплевать, и много радостей впереди: к морю едет... И хворей никаких...
