Сказки - Гауф Вильгельм (читаем книги онлайн TXT) 📗
И он так быстро пустился к еловому лесу, как будто судейские преследовали его по пятам. Когда он бежал мимо того места, где в первый раз разговаривал со Стеклянным Человечком, ему показалось, что чья-то невидимая рука удерживает его. Но он рванулся и побежал дальше, до того рубежа, который он очень хорошо заметил еще раньше. Едва он крикнул, почти обессилев: «Голландец Михель, господин Голландец Михель!» — как пред ним предстал исполинский сплавщик со своим шестом.
— А, ты пришел? — сказал он со смехом. — Они, должно быть, хотели содрать с тебя шкуру и продать ее для твоих кредиторов? Ну, будь спокоен. Все твое горе происходит, как я уже говорил, от Стеклянного Человечка, этого отщепенца и лицемера. Если уж дарить, так надо дарить как следует, а не как этот скряга. Так пойдем, — продолжал он и повернул к лесу, — иди за мной ко мне в дом, там мы посмотрим — сторгуемся ли.
«Сторгуемся ли? — подумал Петер. — Что же он потребует от меня и что я могу продать ему? Может быть, я должен буду исполнять для него какую-нибудь службу или что он захочет?»
Они пошли сначала вверх, по крутой лесной тропинке, потом вдруг остановились у глубокого, темного и обрывистого оврага. Голландец Михель соскочил с утеса, как будто это была какая-нибудь низенькая мраморная лесенка. Но Петер чуть было не упал в обморок, потому что Михель сойдя вниз вдруг сделался ростом с колокольню и, протянув Петеру руку длиной с мачтовое дерево, ладонь которой была шириной с трактирный стол, закричал голосом, звучавшим подобно погребальному колоколу: «Садись только ко мне на руку и держись за пальцы, тогда не упадешь!»
Дрожа от страха, Петер исполнил приказание: поместился на ладони и изо всех сил ухватился за большой палец великана.
Он стал опускаться все ниже и ниже, но, несмотря на это, к его удивлению, темнее не становилось. Напротив, в овраге делалось все светлее, так что Петер не мог долго смотреть на такой свет. А Голландец Михель, по мере того как Петер спускался, делался ниже и принял свой прежний вид, когда они очутились перед домом, таким маленьким и хорошим, какие бывают у зажиточных крестьян в Шварцвальде. Комната, куда вошел Петер, ничем не отличалась от комнат других людей, разве только тем, что там никого не было. Деревянные стенные часы, огромная изразцовая печь, широкие скамейки, на полках утварь — все здесь было так же, как и везде. Михель указал Петеру место за большим столом; затем он вышел и вскоре вернулся с кувшином вина и стаканами. Он налил, и они стали болтать. Михель говорил о людских радостях, о чужих странах, о прекрасных городах и реках, так что, в конце концов, Петер почувствовал страстное желание повидать все это и откровенно сказал об этом Голландцу.
— Если бы у тебя и было мужество и желание предпринять что-нибудь, все равно твое глупое сердце заставит тебя содрогнуться. Возьмем, например, оскорбление чести, несчастье, из-за которого рассудительный человек не должен огорчаться. Разве ты что-нибудь почувствовал в своей голове, когда тебя вчера назвали обманщиком и негодяем? Разве тебе сделалось больно в животе, когда пришел пристав, чтобы выгнать тебя из дома? Ну, скажи же, где ты почувствовал боль?
— В сердце, — сказал Петер, приложив руку к поднимавшейся от волнения груди. Ему казалось, что его сердце сейчас выскочит.
— Ты вот — не поставь мне это в вину — разбросал много сотен гульденов негодным нищим и разному сброду! Какая тебе от этого польза? Они желали тебе за это здоровья и Божьего благословения? Так, но сделался ли ты от этого здоровее? За половину этих промотанных денег ты мог бы держать врача. Благословение… да, хорошо благословение, если у тебя описывают имущество и самого выгоняют! А что заставляло тебя лезть в карман, как только какой-нибудь нищий протягивал свою изодранную шляпу? Не что иное, как твое сердце, и только твое сердце! Не язык, не руки, не ноги, а сердце. С тобой было то, как справедливо говорится, что ты слишком близко принимал все к сердцу.
— Но как можно приучиться, чтобы этого больше не было? Вот сейчас я стараюсь сдержать сердце, а все-таки оно так и бьется, и мне делается тяжело.
— Где уж тебе, бедняга, — воскликнул Михель со смехом, — что-нибудь тут сделать! Вот отдай-ка мне эту едва бьющуюся вещицу — тогда увидишь, как тебе будет хорошо!
— Вам? Сердце? — в ужасе воскликнул Петер. — Чтобы я умер на месте? Никогда!
— Да, если бы вздумал извлечь сердце из тела какой-нибудь из ваших господ хирургов, тогда, конечно, тебе пришлось бы умереть. Что же касается меня, то это другое дело! Вот, войди и убедись сам.
С этими словами он встал, отворил дверь и ввел Петера в другую комнату. Сердце Петера сжалось, когда он перешагнул порог, но он не обратил на это внимания, — так поразило его странное зрелище, представившееся ему. На нескольких деревянных полках стояли склянки, наполненные прозрачной жидкостью, и в каждой находилось по сердцу, а на склянках были приклеены ярлыки с надписями, которые Петер с любопытством стал читать.
Здесь было сердце пристава в Ф., сердце Толстого Эзехиеля, сердце Короля Танцев, сердце главного лесничего; там — шесть сердец барышников, восемь — офицеров-вербовщиков, три — биржевых маклеров; словом, это было собрание самых уважаемых сердец на двадцать часов расстояния в окружности.
— Смотри! — сказал Голландец Михель. — Все они сбросили с себя жизненные тревоги и заботы. Ни одно из этих сердец уже не бьется тревожно и озабоченно, и их прежние владельцы чувствуют себя превосходно, так как выгнали из своего дома беспокойных гостей.
— Но что же все они теперь носят в груди вместо них? — спросил Петер, у которого от всего этого голова пошла кругом.
— Вот что, — отвечал Михель, вынимая из шкатулки каменное сердце.
— Как? — проговорил Петер, чувствуя, что его охватила дрожь. — Сердце из камня? Но послушай, господин Голландец Михель, от этого должно быть очень холодно в груди?
— Очень приятно и прохладно. Зачем же сердце должно быть горячим? Зимой такая теплота не принесет пользы, скорее поможет славная вишневка, чем горячее сердце. Когда везде душно и жарко, ты и представить не можешь, как прохладно с таким сердцем. Как уже сказано, с ним не почувствуешь ни тревоги, ни страха, ни этого глупого сострадания, и никакой другой печали.
— И это все, что вы можете мне дать? — сказал недовольным тоном Петер. — Я надеялся на деньги, а вы даете мне камень!
— Ну, я думаю, ста тысяч гульденов на первый раз тебе будет довольно. Если ты ловко пустишь их в оборот, то скоро можешь сделаться миллионером.
— Сто тысяч! — радостно воскликнул Петер. — Ну, не стучи же так бешено в моей груди, скоро мы разделаемся друг с другом. Хорошо, Михель! Давайте мне камень и деньги, а эту беспокойную вещь вы можете вынуть из футляра.
— Я так и думал, что ты парень рассудительный, — отвечал с приветливой улыбкой Голландец. — Пойдем-ка, выпьем еще по одной, а потом я отсчитаю тебе деньги.
Они снова засели в первой комнате за вино и пили, до тех пор пока Петера не охватил глубокий сон.
Угольщик проснулся при веселых звуках почтового рожка и увидел, что сидит в прекрасной карете и едет по какой-то широкой дороге. Выглянув из кареты, он увидал Шварцвальд, лежавший сзади, в голубой дали. Сначала он не хотел верить, что это он сам сидит в карете, так как даже одежда была на нем совсем не та, какую он носил вчера. Но потом он все так ясно припомнил, что бросил наконец думать об всем этом и воскликнул:
— Да разумеется, это я, угольщик Петер, и никто больше!
Он удивлялся сам на себя, что совсем не может чувствовать горесть, хотя теперь впервые уезжал со своей тихой родины и из лесов, где прожил столько времени. Даже думая о своей матери, оставшейся теперь без всякой помощи и в нищете, он не мог выжать из глаз ни одной слезы или хотя бы вздохнуть. Все это для него было так безразлично. «Да, правда, — сказал он через некоторое время, — слезы и вздохи, тоска по родине и грусть исходят из сердца, а мое сердце — спасибо Голландцу Михелю — холодно и из камня».
