Швейцер - Носик Борис Михайлович (книги онлайн без регистрации полностью txt) 📗

Борис Носик

Швейцер

Предисловие

Читателю, который раскроет эту книгу, предстоит познакомиться с воистину замечательным сыном нашего века.

Доктор философии и приват-доцент теологии одного из старейших европейских университетов, музыкант-органист, видный музыковед и органный мастер в пору творческого расцвета и взлета своей известности сразу в нескольких гуманитарных сферах вдруг поступил учиться на врача, чтобы потом уехать в глухие дебри Центральной Африки и там на протяжении полстолетия строить больничные корпуса на свои с трудом заработанные деньги, без вознаграждения и без отдыха лечить прокаженных, врачевать язвы, принимать роды. И при том он не оставил музыку, не бросил философию а, напротив, поднялся и в той и в другой области до еще более высокого уровня.

Человек этот стоял и стоит особняком в буржуазном мире стяжательства и насилия, итак же особняком, вне теоретических систем и школ, стоит самобытная мысль Альберта Швейцера. Нельзя сказать, что он был недостаточно знаком с философской традицией. Его основная работа «Культура и этика» (вторая часть задуманного в четырех книгах, но осуществленного лишь наполовину труда «Философия культуры») содержитобстоятельный разбор этических учений от древних греков до Бергсона. Но ни одно из них он не может принять безоговорочно. Ближе других ему Кант с его этикой абсолютного долга. Но кенигсбергскому мыслителю Швейцер ставит в вину то, «что у него было так много системы, но так мало сострадания»; сформулированный Кантом категорический императив был слишком формален. Не удалось, по мнению Швейцера, наполнить подлинным содержанием этику и Гегелю, пытавшемуся как раз решить эту задачу. «Гегель стоит на капитанском мостике океанского парохода и растолковывает пассажирам чудесное устройство двигателя и секрет вычисления курса. Но он не заботится о том, чтобы под котлами надлежащим образом горел огонь. Поэтому ею корабль постепенно снижает скорость. В конце концов он останавливается, теряет управление и делается игрушкой в руках стихии».

Швейцер глубоко (и совершенно справедливо) был убежден в том, что «от теоретико-познавательного идеализма этика не может ожидать ничего хорошего и должна его всячески опасаться. Недооценка реальности эмпирического мира не помогает, а вредит нравственному мировоззрению. У этики — материалистический инстинкт. Она намеревается действовать среди эмпирических событий и преобразовать отношения эмпирического мира».

Эмпирическое, реальное содержание этики — гуманизм, любовь к человеку. В этой истине нет ничего нового, но Швейцер и не собирается открывать Америку. Свою задачу он видит прежде всего в том, чтобы показать, как мудрствует лукаво над вещами простыми и очевидными профессиональная философия буржуазного Запада. Она выясняет (или, скорее, запутывает) отношение человека к себе подобным, между тем как, по Швейцеру, задача ясна: надо просто объявить священной и неприкосновенной не только любую человеческую, но вообще всякую жизнь. «Благоговение перед жизнью» — такова формула «универсальной этики» Швейцера. Конечно, он знает, что жизнь оплачивается ценой другой жизни.

Все это верно, но животный мир не претендует на мораль. Последняя, по Швейцеру, начинается там, где в отношении чужого стремления к жизни возникает то же уважение, что и в отношении собственного, а необходимость сохранять свою жизнь за счет другой жизни осознается как зло. «Этика — это безграничная ответственность по отношению ко всему, что живет». Швейцер считает, что только тогда, когда люди смогут обходиться без ущерба каким бы то ни было живым существам, они станут нравственными.

Ригоризм этики Швейцера возник из неприятия империалистического века, до предела обесценивавшего человеческую жизнь. Швейцер не добрался до экономических причин и классового смысла происходивших на его глазах событий, но он сумел тем не менее уловить зловещую дисгармонию капиталистической эпохи. Немало страниц посвятил он критике распада буржуазной культуры. Запад чванится достижениями науки и техники. Но разве в этом культура? «Она представляет собой совокупность всех прогрессов человека и человечества во всех областях и в любом отношении, но только в том случае, если все это служит духовному совершенству отдельного индивида». А как раз этого не хватает буржуазному западному миру. Развитие капиталистической цивилизации (в узком смысле это слово обозначает материальные блага, их производство и потребление) влечет здесь за собой крушение мира духовных ценностей.

Строго говоря, и здесь Швейцер не особенно оригинален: и до него находились авторы, которые критиковали окружавшее их варварство не менее беспощадно. Своеобразие Швейцера как буржуазного моралиста в другом — в единстве слова и дела. История этики знает немало кричащих несоответствий между проповедью и поведением. Шопенгауэр, призывавший к аскетизму, сам был заурядным бонвиванам. Ницше, бредивший «сверхчеловеком», явно страдал комплексом неполноценности. У Швейцера требования к миру и к самому себе полностью совпадают. Раньше, чем идея «благоговения перед жизнью» вылилась в литературные формы, она воплотилась в поступке. И нам близки и практический склад его ума, и его увлеченность деятельностью. «Спокойная совесть — изобретение дьявола», — любил повторять Швейцер, и с ним нельзя не согласиться в том смысле, что человек никогда не должен удовлетворяться достигнутым.

Критиковать слабые стороны мировоззрения Швейцера не составляет труда. Мы имеем в виду не только его религиозно-мистические искания. Марксист вправе бросить ему справедливый упрек в непонимании классовой структуры современных социальных, в том числе и нравственных, отношений. Призыв Швейцера оберегать любую форму жизни слишком абстрактен. Когда речь заходит о жизни смертоносных бактерий, то он вообще становится абсурдным. К счастью, у доктора из Ламбарене хватило здравого смысла быть непоследовательным и решительно уничтожать все то, что угрожало здоровью его пациентов. В литературном наследии Швейцера можно обнаружить и другие уязвимые места.

Однако гораздо важнее другое — увидеть, понять и использовать все ценное, что есть в опыте этого человека, указавшего, что и сегодня возможности буржуазного гуманизма еще не исчерпаны до конца. Показательным в этом отношении является письмо Вальтера Ульбрихта Швейцеру, в котором говорится: «В нашем социалистическом государстве, в Германской Демократической Республике, мы стараемся благоговение перед жизнью воплотить со всеми его общественными последствиями... Я думаю, мы действуем в одном направлении с Вашими устремлениями, а именно — сохранения и защиты жизни...» В том же письме Вальтер Ульбрихт отмечает главную черту Швейцера-ученого и Швейцера-человека — цельность его натуры. «В течение десятилетий беззаветной деятельности, — пишет Ульбрихт, — Вы не только призывали к осуществлению провозглашенной Вами этики благоговения перед жизнью, но и ежедневно сами претворяли ее в действительность».

Любимым изречением Швейцера было гётевское: «Вначале было Дело». К этому он прибавил свое: «Этика начинается там, где кончаются разговоры». Любопытно проследить, как неумолимая логика этой деятельной этики повлияла на некоторые из его, довольно устойчивых поначалу, воззрений. Наиболее ярким примером является эволюция отношения ламбаренского философа к политическим судьбам мира.

Еще в начале нашего века отвращение к пропагандистскому и политическому обману, к лживости буржуазных правительств, горестные наблюдения над поведением «толпы», легко становящейся игрушкой в руках безответственных демагогов, породили у Швейцера недоверие к логике общественного процесса, к бюрократическим буржуазным организациям и к политике вообще. Он решил ограничить свое вмешательство в судьбы мира личным, индивидуальным действием в избранной им сфере. Точкой приложения сил стали для него затерянное в джунглях Ламбарене и страдающие обитатели долины габонской реки Огове. Этой позицией объясняется то непостижимое на первый взгляд молчание, которое хранил Швейцер в связи с величайшими событиями нашего века. Мы не находим откликов Швейцера ни на Великую Октябрьскую революцию, ни на победу советского народа в Великой Отечественной войне. И только во второй половине нашего века — точнее, в начале пятидесятых годов — Альберт Швейцер нарушил молчание. Он решил, что больше не может стоять в стороне, что этика уважения к жизни побуждает его к активному вмешательству в одну из главных проблем мировой политики — в проблему атомной угрозы, испытаний ядерного оружия и разоружения. И показательно, что симпатии ламбаренского доктора оказались не на стороне стран, с которыми он был связан давней традицией, а на стороне Советского Союза. Империалистическая пресса открыла тогда настоящую кампанию против «старика из джунглей». Журнал «Юнайтед стейтс ньюс энд уорлд рипорт» заявил, что Швейцер, сам того не ведая, играет на руку коммунистам. Посетивший Ламбарене английский журналист Дж. Макнайт сообщал, что Швейцер во всех разговорах «подчеркивает более человечное ивообще более достойное дело Советской России по сравнению с Западом», чью политику он называет «воинственной» и «опасной». Швейцер приветствовал шаги Советского Союза, направленные на разоружение: «То, что Советский Союз, начиная с этого момента, прекращает испытания, имеет большое значение. Если бы Англия и Америка присоединились к этому разумному, соответствующему международному праву решению, люди освободились бы от страха перед экспериментальными взрывами, ведущими к радиоактивному загрязнению воздуха в почвы, что угрожает существованию человечества». А когда был подписан Московский договор о частичном запрещении атомных испытаний, он назвал его «самым крупным событием мировой истории» и высказал благодарность Советскому правительству за то, что оно так неуклонно идет по пути к миру. От сдержанности и невмешательства не осталось и следа.