Кто ищет... - Аграновский Валерий Абрамович (книги онлайн .txt, .fb2) 📗

В конце сентября отряды вернулись на станцию. Уже мела пурга и были морозы. На станции мэнээсов ждала телеграмма Диарова: «Готовьте отчеты Карпова Рыкчуна ученом совете». О Гурышеве не было ни слова, но это понятно, ему давали химическую лабораторию, он говорил всем, что отныне будет носить другой профиль, и в доказательство одним пальцем правой руки поддевал нос кверху, достигая подлинной курносости.

Судя по телеграмме, три месяца, проведенные Мариной Григо в поле, были бросовыми. Больше всего ее обижало то обстоятельство, что Диаров так и не вспомнил о ледяной линзе, описание которой они с Володей все же сделали, стоя по пояс в воде.

Ее сестра была балериной. Узнав об этом, я попытался и Марину представить в пачке и на пуантах, и это получилось у меня много легче, чем если бы я захотел надеть на нее телогрейку и валенки. Тонкая, высокая, с длинными ногами, с некрасивым, но очень выразительным маленьким лицом, на котором одни глаза занимали треть пространства, с необыкновенной копной рыжих волос, вся прелесть которых заключалась не только в цвете, но в джунглевой перепутанности, — я где-то видел ее раньше, все время пытался вспомнить, она принадлежала кисти какого-то великого художника прошлого.

Одна сотрудница «мерзлотки» как-то воскликнула, что, будь она мужчиной, ходила бы за Мариной Григо «толпой». Странное дело: а мужчины ходить боялись. Григо была жутко злая; то есть не злая, а резкая; впрочем, не резкая, а экспансивная; лучше сказать, излишне прямая, — Гурышев никак не мог подобрать подходящего определения, хотя и был человеком наблюдательным. Карпов ограничился короткой репликой в своем духе: «Ее характер принципиально-неуживчивый» — и больше ничего не добавил. Действительно, Марина Григо могла открыто заявить Гурышеву, что он лоботряс, Карпову — что он прожженный эгоист, а начальнику «мерзлотки» Игнатьеву — что он липовый ученый. В первом же разговоре со мной она сказала, что ей не нравится моя манера «лезть в душу», хотя, право же, душа у нее и без меня была нараспашку. Я уже в то время подумал, что резкость Марины всего лишь панцирь, прикрывающий душевную незащищенность.

Она была, судя по всему, очень добрым человеком. Какие-то люди, с которыми Григо виделась ничтожно малое время, годами писали ей письма с подробностями, какие пишут только родственникам. Пурга не пурга, мороз не мороз, но каждую неделю она бегала в клуб читать лекции по искусству и философии — и ее слушали! — хотя говорила она без остановки по три часа подряд! — восклицательные знаки принадлежали Гурышеву и означали в его рассказе «приятную неожиданность». На «мерзлотке» вокруг Марины постоянно крутились какие-то мальчишки и девчонки из поселковой школы, где она вела хореографический кружок. И не было такой женщины на станции, которая не прибежала бы к Марине со своей бабьей бедой: она умела сочувствовать чужому горю искренне, со слезами.

Когда-то, еще учась в МГУ, она случайно узнала, что одна студентка попала к баптистам. Марина тут же вступила в секту, стала ходить в молельный дом и вскоре, устроив там публичный диспут, уличила проповедника в лицемерии и ханжестве, узнав откуда-то, что дома у него стоит телевизор. Студентку она спасла, но что-то от верующих переняла. Во всяком случае, именно с тех пор доброта ее стала воинствующей. Она даже мстила людям добрыми поступками и, вопреки желанию окружающих, за них решала, что им хорошо, что плохо, и «не давала передышки», как выразился Гурышев. Даже Игнатьев, начальник станции и главный недруг Марины Григо, и тот однажды обратился к ней за отпущением грехов, и она «учила его жить».

Женщинам на Севере трудно. На Севере женщин не уважают. Работа у них мужская, пищу они едят мужскую, ходят в валенках, едва волоча ноги против ветра, мужские шапки у них на головах — то ли баба идет, то ли мужик, со стороны не сразу и поймешь. Как к королевам нынче мало где относятся, к женщинам, тем более на Севере. Им нельзя там капризничать, просить чьей-то помощи, отдавать свой рюкзак и позволять носить себя через потоки. «Графиней-геологиней» женщина на Севере быть не имеет права. Однако Марина рвалась в эту жизнь еще со школьной скамьи. С восьмого класса ее стали брать в экспедиции, она занималась тогда в знаменитом географическом кружке Бекляшева, а потом трижды поступала в МГУ на геофак, и все мимо, мимо, мимо, пока судьба не сжалилась над нею: она попала на кафедру полярных стран. Когда кончила МГУ, ее оставляли в университете, признав способной, — куда там! Она бежала из Москвы, как иные бегут от неприятностей, от нищеты или от несчастной любви. Ни того, ни другого, ни третьего Марина не знала: она оставила мать в отличной трехкомнатной квартире, ее никто не собирался судить или отдавать под следствие, а «любовь» в сочетании с Мариной Григо Гурышев назвал «банальностью». Если бы Григо, сказал он, попала на необитаемый остров, и была уверена, что пробудет там до конца своих дней, и вдруг встретила бы какого-нибудь Робинзона, и он оказался бы ей не по нутру, она бы его отвергла: «Спросите у Карпова!» Я спросил, и Карпов утвердительно кивнул головой, сказав, как истинный джентльмен: «Психопатка».

Ей никогда не было скучно, даже в одиночестве. Она любила ходить по тундре, слушать птиц, смотреть закаты и восходы солнца, вокруг нее была дикая природа, и сознание того, что в этой дикости она — человек, наполняло ее счастьем.

Гурышев очень хорошо сказал: ее многие любили ненавидя, а она ненавидела их любя.

9. С ОТКРЫТЫМ ЗАБРАЛОМ

Кто мог предположить, что рядовой отчет двух молодых научных сотрудников, и даже не старших, а младших, вызовет такие страсти! Менее всего на это рассчитывал Диаров. Он не поверил своим ушам, сидя на ученом совете института, когда Карпов и Рыкчун даже не помянули его имени. Его, научного руководителя, «отца идеи»! Диарову показалось, что он ослышался, но быстрый взгляд на лица остальных членов совета подтвердил догадку: мэнээсы взбунтовались.

В довершение ко всему кто-то, наверняка недруг Диарова, в лоб спросил Рыкчуна, почему он умалчивает фамилию научного руководителя. Рыкчун, не моргнув глазом, четко ответил, что работу сделал один, что Диаров не имеет к ней отношения и что никакой «элементарной забывчивости» он не проявляет.

Это было уже слишком, тем более что Рыкчун все же использовал не свою собственную концепцию развития озер, а диаровскую!

Все ждали, что скажет научный руководитель станции. Была пауза, в течение которой решалась судьба нескольких людей, и эту паузу держал Сергей Зурабович. Я тоже воспользуюсь ею, чтобы представить читателю Диарова, который с этого момента до самого конца будет находиться в центре событий.

Марина Григо впервые увидела Диарова еще в Москве, на кафедре мерзлотоведения, куда он приехал по каким-то своим делам. Она тут же кинулась знакомиться, зная, что ей предстоит распределение на Крайний Север. За полчаса разговора ей удалось сказать всего одну фразу о том, что она всю жизнь мечтала работать далеко от Москвы, и, кроме того, едва сдержавшись, чтобы не отдать ему пионерский салют, она добавила: «Буду на станции до конца!» — потому что знала — на «мерзлотке» большая текучесть кадров. Он же, начав солидно и без улыбки: «Такие люди нам очень нужны» и «Север, как и мужчины, любит постоянство», уже не закрывал рта и все говорил, говорил, говорил, блестя черными влажными глазами. О чем? Марина потом вспоминала, и, как ни крутила, ни варьировала затронутые темы, все получалось, что говорил Диаров о себе. Это была яркая черта Сергея Зурабовича, человека, ведущего все расчеты, подсчеты и вычисления от точки (или до точки), в которой находился он сам.

Возникал, положим, разговор о мировой литературе, и он тут же переводил его на свою персону, говоря, что написал книжечку рассказов, — и он действительно ее написал, издав в каком-то сибирском издательстве, причем один экземпляр всегда «случайно» оказывался в его портфеле. Затем он признавался, скромно опустив глаза, что пишет поэму, — и он действительно ее писал в подражание Гайавате, и тут же, «не отходя от кассы», на станции метро, в университетском коридоре, в антракте театрального спектакля, читал отрывки типа: «Умка с черными глазами, проплывает он на льдине, как нетающий торос…», добавив со снисходительной улыбкой, что умка — это «по-нашему, по-северному» медведь. Если кто-то заговаривал о спорте, о музыке, об ораторском искусстве, о медицине, о международной политике или о письменах древнего племени майя — о чем угодно! — он непременно находил лазейку, в которую втискивал свои собственные познания по затронутому вопросу, и получалось, что только та музыка существует, которую признает Сергей Зурабович, и только те области медицины полезны, которые были испытаны лично на нем. «Ох уж эти современные барды! — мог сказать он. — Слышали песенку «Бабье лето»? Я дал автору главную строчку!» И он не врал, он действительно был знаком с автором и действительно дал ему одну строчку, но получалось, что именно Диаров родил менестреля и что других не существует, поскольку они родились без его участия.