Адольф Гитлер (Том 1) - Фест Иоахим К. (читать книги без сокращений .TXT) 📗

Однако остаётся вопросом, был ли Гитлер последним политиком, который с таким пренебрежением мог игнорировать весь вес взаимоотношений и интересов, и не становится ли ныне давление объективных факторов намного сильнее, а одновременно тем самым исторические возможности преступника крупного масштаба намного слабее; ведь несомненным является то, что ранг в истории зависит от той свободы, которую историческое действующее лицо отвоёвывает себе у обстоятельств: «Нельзя действовать по принципу, – заявил Гитлер в своём секретном выступлении весной 1939 года, – уходя от решения проблем путём приспособления к обстоятельствам. Нет, следует приспосабливать обстоятельства к требованиям» [62]. С таким девизом, выразившим в очередной раз попытку соразмерить себя с образом великого человека, и прожил этот «фантазёр» свою авантюрную, доведённую до последней черты и в конечном счёте потерпевшую полное фиаско жизнь. Кое-что говорит, пожалуй, за то, что с ним, наряду со многим другим, завершилось и следующее: «Ни в Пекине, ни в Москве, ни в Вашингтоне не сидеть уже больше такому же одержимому безумными мечтами о переделке мира… У единоличного главы нет больше свободы действий для осуществления своего решения. Он умеряет аппетиты. Узоры ткутся длинной рукой. Гитлер, можно надеяться, был последним экзекутором „большой“ политики классического типа». [63]

Коль скоро мужи уже не делают историю или делают её в меньшей степени, нежели весьма долго считала просветительская литература, то этот человек, надо полагать, сделал больше, чем многие другие. Но одновременно, и в совершенно необычной степени, история сделала его. В эту «безликую личность», как называет его одна из последующих глав, не вошло ничего из того, чего бы ещё не было, но то, что в неё вошло, обрело тут небывалую динамику. Биография Гитлера – это история непрерывного и интенсивного процесса взаимообмена.

Таким образом, подведём итог сказанному, остаётся вопрос, может ли историческое величие сочетаться с ничтожными или невзрачными пропорциями личности. И тут не лишено смысла вообразить себе судьбу Гитлера в случае, если бы история не представила в его распоряжение те обстоятельства, которые вообще пробудили его и сделали рупором захвативших миллионы людей комплексов возмущения и враждебности. Он влачил бы одинокое существование где-то на краю общества, существование ожесточившегося и преисполненного мизантропией человека, мечтающего о великой судьбе и не могущего простить жизни то, что она не посчиталась с ним и отказала ему в роли всепобеждающего героя: «Угнетало только полнейшее отсутствие какого-либо внимания, из-за чего я тогда страдал больше всего», – так вспоминал Гитлер о времени своего вступления в политику [64]. Крах существовавшего порядка и присущие эпохе страх и предчувствие перемен дали ему для начала шанс выйти из тени безвестности. Величие, считает Якоб Буркхардт, это – потребность страшных времён. [65]

И это величие, добавим, может идти рука об руку и с индивидуальным убожеством – вот чему учит появление Гитлера, причём учит в мере, превосходящей весь имеющийся опыт. На протяжении целого ряда этапов эта личность представляется как бы растворившейся, исчезнувшей в ирреальном, и вот этот-то фиктивный характер, а не что иное, и был причиной того, что многие политики-консерваторы и историки-марксисты столь странным образом сходились во взгляде на Гитлера как на инструмент для достижения чьих-то целей. Будучи далёким от какого бы то ни было величия и любого рода политического, а уж тем более исторического ранга, он и казался идеальным олицетворением типа «агента». Но глубоко заблуждались и те, и другие – ведь одним из рецептов тактических успехов Гитлера как раз и было то, что он этим заблуждением, в котором проявлялась и проявляется классовая враждебность по отношению к мелкому буржуа, и делал политику. Его биография – это в то же время и история постоянной утраты иллюзий всеми сторонами; и, уж конечно же, в случае с Гитлером бьёт мимо цели та полная иронии недооценка, которая для очень многих все ещё диктуется его внешним видом и исчезает лишь тогда, когда речь заходит о его жертвах.

Все это будет продемонстрировано ниже ходом этой жизни, ходом самих событий. К скепсису же побуждает тут и вот какой мысленный эксперимент. Если бы в конце 1938 года Гитлер оказался жертвой покушения, то лишь немногие усомнились бы в том, что его следует назвать одним из величайших государственных деятелей среди немцев, может быть, даже завершителем их истории. Его агрессивные речи и его «Майн кампф», его антисемитизм и его планы мирового господства канули бы, вероятно, в забытьё как творение фантазии его ранних лет и лишь от случая к случаю вспоминались бы, к негодованию нации, её критиками. Шесть с половиной лет отделяли Гитлера от этой славы. Разумеется, способствовать ему в этом мог бы только насильственный конец, ибо по самой своей сути он был настроен на разрушение и не исключал тут и собственную личность. Так или иначе, но та слава была столь близка к нему. Так можно ли называть его «великим»?

Книга первая

Бесцельная жизнь

Глава I

Происхождение и начало пути

Маскировать свою личность, равно как и прославлять её, было одним из главных стараний его жизни. Едва ли есть в истории другое явление, которое бы столь же насильственно и столь же последовательно, прямо-таки педантично, подвергалось стилизации и скрывало свою личностную суть. То же, что отвечало его собственному представлению о себе, походило скорее на монумент, нежели на человеческий портрет. На протяжении всей своей жизни он старался прятаться за этим монументом. Позу он обрёл, когда уверовал в своё призвание, и уже в тридцать пять лет создал вокруг себя концентрированный, застывший вакуум одиночества великого вождя. А полутьма, в которой возникают легенды, и аура особой избранности лежат в предыстории его жизни. Но тут же – и источники всех страхов, загадок и удивительной характерности этой жизни.

Будучи фюрером рвущейся к власти НСДАП, он считал оскорбительным интерес к обстоятельствам его личной жизни, и, став рейхсканцлером, запретил любые публикации на эту тему [66]. В свидетельствах тех, кто когда-либо соприкасался с ним – от друга юности до участников ночных застольных бесед в узком кругу, – единодушно подчёркивается его стремление сохранять дистанцию и не раскрывать себя: «В течение всей его жизни в нём было нечто такое, что удерживало на дистанции» [67]. Несколько лет своей молодости он провёл в мужском общежитии, однако, среди тех многих людей, которые его там встречали, не было, пожалуй, ни одного, кто бы мог о нём вспомнить, – чужим и незаметным проскользнул он мимо них, и все последующие разыскания не дали почти ничего. В начале своей политической карьеры он ревниво следил за тем, чтобы не печатали его фотографий, и иной раз в этом усматривался хорошо рассчитанный ход уверенного в своей силе пропагандиста – мол, будучи человеком, чьё лицо незнакомо, он тем самым становится и предметом самого жгучего интереса.

Однако не только «старым рецептом пророка», не только намерением внести в свою жизнь элемент харизматического колдовства диктовались его старания затушевать себя – в значительно большей мере тут проявлялись и опасения скрытной, зашоренной, подавленной собственной неполноценностью натуры. Он всё время был озабочен тем, чтобы заметать следы, не допускать опознаний, продолжать затуманивать и без того тёмную историю своего происхождения и своей семьи. Когда в 1942 году ему доложили, что в деревне Шпиталь обнаружена имеющая отношение к нему могильная плита, с ним случился один из его припадков безудержного гнева. Из своих предков он сделал «бедных безземельных крестьян», а из отца, бывшего таможенным чиновником, – «почтового служащего»; родственников, пытавшихся вступить с ним в контакт, он безжалостно гнал от себя, а свою младшую родную сестру Паулу, ведшую одно время хозяйство у него в Оберзальцберге, заставил взять другую фамилию [68]. Характерно, что он не вёл почти никакой личной переписки. Взбалмошному основателю расистской философии Йоргу Ланцу фон Либенфельсу, которому он был обязан кое-какими смутными ранними импульсами, после присоединения Австрии было запрещено писать ему; Рейнхольда Ханиша, своего прежнего приятеля по мужскому общежитию, он приказал убрать, и точно так же, как он не желал быть ничьим учеником, ибо уверял, что получил все познания благодаря собственному вдохновению, озарению и общению с духом, так не хотел он быть и чьим-то сыном – схематичный образ родителей появляется в автобиографических главах его книги «Майн кампф» лишь постольку, поскольку это поддерживает легенду его жизни.