Как это было: Объединение Германии - Горбачев Михаил Сергеевич (книги без регистрации бесплатно полностью TXT) 📗
Ни я, ни другие члены нового руководства СССР не собирались возглавлять перестройку во всем социалистическом лагере. Но мы рассчитывали на то, что нас поймут, и если захотят что-то менять у себя, то пусть это делают сугубо добровольно. Никакого вмешательства, никаких рекомендаций. С «доктриной Брежнева» покончено было с самого начала перестройки.
Поначалу такая позиция была воспринята одобрительно. Вскоре, однако, начались сложности. По мере того как в СССР набирала силу перестройка, у друзей возникли подозрения идеологического порядка: не грозят ли горбачевские новации устоям социализма, не подрывают ли они советского прикрытия для их собственной власти.
Характерны наблюдения Герберта Миса, руководителя западногерманских коммунистов. В беседе со мной во время XXVII съезда (февраль 1986 г.) он, в частности, сказал: «Я разговаривал здесь (в Москве) с Хонеккером. Он с большим интересом слушает все, что говорится на вашем съезде. Но я чувствую его скрытое беспокойство: ведь все граждане ГДР прочтут твой доклад, затем они услышат доклад Хонеккера на съезде СЕПГ. Будут сравнивать. И Хонеккер, видимо, чувствует известную опасность в таком сравнении.
После апрельского пленума ЦК вашей партии, — продолжал Мис, — я был в ГДР. Тогда ЦК СЕПГ получил немало писем с вопросом: а не следует ли и нам подходить к проблемам так же, как КПСС? Руководство на закрытых активах давало ответ: нет, в целом не следует, хотя по отдельным вопросам новый подход найти нужно. Но пока, я заметил, так и не удалось найти вопросы, по которым нужно менять подход».
Нараставшее неприятие Хонеккером каких бы то ни было серьезных перемен, категорический отказ демократизировать режим привели его самого и республику к кризису. Задним числом можно задаться вопросом: а что, если бы руководство ГДР своевременно и всерьез, так сказать, по-немецки взялось за демократические и рыночные реформы? Кто может ответить?! Однако, думаю, объединение произошло бы не столь обвально, и адаптация восточных земель прошла бы все же менее болезненно — не только в пересчете на марки, но и в судьбах людей.
Но вернусь— к реальностям. Хочу вновь подчеркнуть: существование ГДР сыграло огромную роль в ликвидации последствий войны, в отношениях между немцами и русскими. Сразу после войны слово «немец» советскому человеку напоминало о войне. Со временем «немцы восточные» и «немцы западные» стали для нас разными понятиями. Первые были вроде свои, с ними помирились, и на них в обыденном восприятии уже не распространялась вина за агрессию. Что касается понятия «Германия», то она и политически, и, как ни странно, географически отождествлялась в обиходе с Западной Германией, с ФРГ.
За годы существования ГДР выросли по меньшей мере два поколения немцев, среди которых тысячи и десятки тысяч стали не по приказу, а по совести активистами сближения с нашей, страной, пропагандистами русской культуры, деятельными участниками многообразного межнационального обмена. Тысячи юношей и девушек из ГДР учились в советских вузах, а известно, как сближает, роднит студенческая среда. Широко изучался в ГДР русский язык. На протяжении 40 лет тысячи наших сограждан находились в постоянном контакте, учились понимать и уважать друг друга.
Словом, в преодолении у обоих народов страшной памяти о войне, в подготовке перелома в русско-германских отношениях в целом, а следовательно, и почвы для согласия СССР на объединение Германии роль ГДР трудно переоценить.
Что касается Западной Германии, то там почва для такого согласия складывалась иначе. Глубокие демократические перемены в ФРГ с нашей стороны были оценены лишь в годы перестройки. До того она нашей официальной пропагандой представлялась как один из эпицентров «холодной войны». Это, однако, не мешало тому, что в реальной политике советское руководство придерживалось, как правило, отнюдь не этой пропагандистской установки. И в правительстве, и в советском обществе существовало (пусть не до конца сформулированное) убеждение: Западная Германия — хотим мы того или нет, хотят ли этого или нет ее союзники по НАТО, — крупнейшая величина в соотношении мировых сил, и ее роль в международных делах будет возрастать.
Этим объясняется и то внимание, которое новое советское руководство придавало развитию отношений с ФРГ. Но на фоне энергичного продвижения нового мышления в международную политику отношения с ФРГ стали заметно отставать от отношений с другими крупными и влиятельными государствами Запада. Мы в Москве считали такое положение ненормальным. Не раз, по разным случаям я говорил в своем кругу и на Политбюро, что без Германии никакой настоящей европейской политики у нас не будет. Но на начальном этапе перестройки Бонн явно недооценил перемены, происходящие в СССР, и наши первые шаги в рамках новой политики там рассматривали как очередной пропагандистский трюк Кремля, призванный усыпить бдительность Запада.
В мае 1987 года, накануне визита в СССР президента ФРГ Рихарда фон Вайцзеккера, на одном из заседаний Политбюро мы договорились реанимировать Московский договор.
Эта тема была, естественно, затронута и в моей беседе с президентом ФРГ. Именно на ней прозвучали слова о «новой странице» в наших отношениях.
Вот некоторые мысли, высказанные мной тогда:
— Задачей любого государства, особенно в Европе, является внесение вклада в дело обеспечения мира и безопасности. Это касается и двух немецких государств. Что с ними будет через 100 лет, решит история. Никакой другой подход неприемлем. Если кто-либо пошел бы иным путем, последствия были бы очень серьезны. В этом должна быть абсолютная ясность.
— Сегодня два немецких государства — реальность, из этого надо и исходить. Реальностью являются Московский договор, ваши договоры с Польшей, Чехословакией, ГДР, другими государствами. На базе этих договоров возможно эффективное развитие политических, экономических, культурных и человеческих контактов. Всякие попытки подкопаться под эти договоры достойны сурового осуждения. Советский Союз уважает послевоенные реальности, уважает немецкий народ в ФРГ и немцев в ГДР. На основе этих реальностей мы намерены строить наши отношения в будущем. История нас рассудит в свое время.
Что за этой формулой стояло?
Во-первых, понимание, что насильственный раздел великой нации — ненормален и нельзя целый народ приговорить навечно к наказанию за прошлые преступления его правителей.
Во-вторых, желание дать надежду очень нужному участнику международной жизни, которые я рассчитывал инициировать и наращивать с помощью нового политического мышления.
Должную инерцию включения ФРГ в эти процессы, как все понимали, могло придать лишь участие в них канцлера Гельмута Коля, «оплошность» которого (он сравнил меня с Геббельсом) поставила его, как писал тогда один немецкий журналист, «в самый конец очереди многих государственных деятелей, рвавшихся встретиться с Горбачевым».
Однако время брало свое. Коль сам не раз посылал пробные шары. Я ответил письмом, где впервые произнес слова о новой главе в отношениях. В конце концов было достигнуто согласие о визите канцлера в Москву в октябре 1988 года.
Накануне визита, при обсуждении материалов к переговорам и самой личности канцлера, я сказал: ситуация такова — страна (ФРГ) готова идти далеко с нами, а канцлер не готов, а у нас, наоборот, — руководство готово, а страна еще не совсем.
Хорошо, что и в том и другом случае я ошибался.
Между тем за время между встречами с Вайцзеккером и Колем я встречался с Геншером (дважды), с Брандтом, которого сопровождал в Москву, между прочим, нынешний канцлер Герхард Шредер, с Pay, Баром, Фогелем, Хонекке-ром, Бангеманом, Шмидтом, с редактором «Шпигеля» Аугштайном… Запомнилась беседа с Францем Йозефом Штраусом. В Москве его воспринимали —не иначе как ярого реваншиста и непримиримого антисоветчика. Оказалось — это мудрый политик, продемонстрировавший масштабный государственный ум.
Позднее, в разговоре с Теодором Вайгелем (во время моего последнего официального визита в Бонн для подписания документов об объединении Германии) я вспомнил о той своей встрече со Штраусом: «Это была незабываемая встреча, большой содержательный разговор, запоздалое, но тем не менее основательное знакомство с большим немецким политиком и гражданином. Он видел далеко вперед и немало сделал для выработки подходов к советско-германскому сотрудничеству, преодолению наследия войны. То, о чем он думал, отходя от собственных предубеждений, теперь претворяется в жизнь. Это был не застывший ум, он мог переступить через закостеневшие концепции. И мыслитель, и волевой человек. Это не каждому дано».
