Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. - Каменецкий Евгений (читать книги без регистрации .TXT) 📗
Но жизнь брала свое, и Варшава уже жила жизнью столичного города, преодолевая многие беды, задыхаясь в дыму нестихающих пожаров. И воины-освободители стремились сделать все, что в их силах, что поможет облегчить его участь, уменьшить потери и беды, навести порядок, создать мало-мальские условия существования для мирных жителей и прежде всего — обезопасить их от бомб замедленного действия, мин и сюрпризных фугасов, «щедро» разбросанных, хитро замаскированных врагом.
Сержант Владимир Горяйнов, шагая впереди небольшого отряда саперов, посматривал по сторонам улицы — такой же разбитой, как и все другие улицы города, но уже сносно расчищенной и пригодной для того, чтобы можно было двигаться машинам, повозкам, кавалеристам, пехотинцам. Изредка проходили жители Варшавы, прижимаясь к обочине тесной дороги, чтоб не мешать военному потоку, устремленному на запад, приветственно махали сержанту и его товарищам по оружию, светло и радостно улыбались своим освободителям, и эти улыбки порождали ответные на усталых лицах воинов.
Письмо от матери он получил несколько дней назад, когда их 1030-й стрелковый полк стоял в Праге — предместье Варшавы. Мать писала, как и прежде, чтобы он, Владимир, не волновался, не беспокоился о домашних, что житуха в селе налаживается, потихоньку люди «выкарабкиваются» из нужды-печали, так как урожай на полях колхоза собрали полностью, до снега. То ничего, что зерна на трудодни дали самую малость, хлеб нужен фронту — кто этого не понимает? — и его отправили почти весь на зернопункт, зато картоха уродилась неплохая, есть и бурачки. Так что держаться можно…
«Не до жиру — быть бы живу», — усмехнулся Владимир своим мыслям. Он догадывался, какая там «житуха» в родном селе Придонье, где с лета сорок третьего года по январь сорок четвертого проходил фронт, где, окопавшись на крутых горных берегах правобережного Дона, хозяйничали немцы, укрепляли свои позиции, строили на меловых высотах новые доты и дзоты, ходы сообщения. Уцелевшие от бомбежек, артобстрелов дома и сараи немецкие солдаты ночами разбирали на бревна и перетаскивали на переднюю линию, стремясь укрепить свою военную позицию, создать для себя в землянках и окопах подходящий комфорт. Порушили, растащили немцы и дом Горяйновых, построенный незадолго до войны. И теперь, Владимир знал это, мать с детьми вынуждена ютиться в землянке, вырубленной в Белой горе немецкими минометчиками.
Мать сообщила, что пришла «похоронка» на Петра Лозового и Яшу Фоменко… Вот и не стало школьных дружков Владимира.
Варшава горела. Солнце склонилось к темно-мглистому горизонту. Его красный диск изредка дико-тревожно высвечивался из плывущей по небу густой косматой хмари, образованной из темно-фиолетовых облаков и стелющегося над городом дыма.
Сержант протер черное от сажи лицо рукой. Запорошило глаз, неприятная резь выдавила слезу. Покосился на шагающий сзади него саперный взвод.
От взвода осталось меньше половины бойцов. Тяжелые бои на подступах к Варшаве, затем опасная работа по разминированию восточных кварталов привели к немалым потерям.
Утром в Праге, когда санитары уносили тяжелораненого лейтенанта Яньшина, извлеченного из-под обломков разбомбленного немцами блиндажа, где размещался саперный взвод, он успел сказать Горяйнову: «Остаешься за командира взвода… — и озабоченно спросил: — Рука-то как?..»
А что рука! Ничего страшного! Легкое осколочное ранение в левую кисть. Здесь же, в Праге. Приказано было командиром полка: в срочном порядке построить НП в новом месте, с лучшим обзором. Строили наблюдательный пункт ночью, рядом с окраинным одноэтажным каменным домом. Видно, услышали немцы шум и возню у дома, дали залп из минометов. Два сапера — насмерть. Четверо — ранены. Сержанта Горяйнова спасло накатное бревно над блиндажом, за которое он держался, когда, наклонясь, заделывал щель у двери НП. Мина разорвалась на карнизе крытого черепицей дома, горячие осколки брызнули вниз. Бревно, за которое держался сержант, было иссечено, досталось и руке: кисть пробита насквозь.
«Ничего, до свадьбы заживет, — успокоили сержанта в медсанбате. — Но придется все-таки полежать…»
Лежать сержант не стал, ушел из медсанбата, едва промыли и перевязали ему руку. Просто не мог он себе позволить разлеживаться на белой простыне, отсыпаться, когда там, во взводе, такая запарка, такой сложный момент.
Лейтенант Яньшин, строго вскидывая брови, для порядка отчитал Горяйнова за самовольный уход из медсанбата — его уже уведомили об этом по телефону.
— В общем, сержант, пироги такие… — Лейтенант пояснил, что полк пока не отводят на отдых и пополнение, разминирование города надо ускорить, затем предстоит новая задача… — В общем, коль терпимо, — кивнул на висевшую на перевязи забинтованную руку Владимира, — давай действуй. Возьми вот этот квартальчик. — Он открыл планшет с картой, ткнул в нее пальцем. — Начинай здесь… В общем, соображай! Пока суд да дело, командование взводом возложено на тебя. Форсируй выполнение задачи. Цивильные поляки боятся в свои дома входить. Вся надежда у них на нас… Расчищай, сержант! Давай полякам зеленый свет.
Сержант Горяйнов видел страх, горе мирных жителей, был непосредственным участником трагических событий, причиной которых стали мины, с умыслом, с коварным психологическим расчетом подложенные под ноги польских женщин, стариков, детей, мины, на обезвреживание которых был брошен полковой саперный взвод — как и многие другие советские и польские саперные подразделения. Но не всегда, к сожалению, успевали бойцы-саперы.
Несмотря на запретную зону, о чем уведомляли людей броские надписи на русском и польском языках, а также патрульная служба, которую несли не только бойцы, но и общественные активисты освобожденной Праги, несмотря на все эти меры предосторожности, жители, спеша наладить свой быт, преждевременно входили в свои дома… Для некоторых из них шаг через порог родного жилища был последним в жизни.
Сержант видел, как на его глазах умирала пятилетняя девочка, растерзанная привлекательной фашистской ловушкой. Рядом с малышкой, лежащей в обломках кирпича и домашней утвари, стояла на коленях старая полячка и, закатив глаза, исступленно молила божью матерь сохранить жизнь ребенку. Но сохранять уже было нечего. Последние капли крови уходили из ее маленького, без ног и левой руки, тела. На белом фарфороподобном личике застыло чисто детское недоумение.
Прибежали, привлеченные взрывом, работающие в соседнем квартале польские саперы.
«Опоздали! Не успели!» — виновато повторяли они те же слова, что были на уме и у Владимира Горяйнова. Пожилой прапорщик Владислав Рачиньский, с которым не раз за последние дни встречался Горяйнов, согласовывая совместные действия, пытался успокоить убитую горем старую полячку, узнал от нее причину взрыва и на ломаном русском языке повторил советским саперам рассказ женщины. Ей и ее внучке хотелось скорее быть дома. Радовались, что он цел и невредим. Обойдя стороной патруль, торопясь, влезли через заборный пролом в свой двор, и тут девочка, заметив в окне дома свою любимую куклу, кинулась к ней с радостным криком: «Моя Эва! Эва ждет меня!» Стремглав она взлетела на крыльцо, потом толкнула дверь. Мелькнули на миг в окне тянувшиеся к кукле тонкие ручонки и… Страшный взрыв отбросил от дома старую женщину.
«Не успели, не успели», — снова и снова корил себя сержант Горяйнов. Хотя в его отделении к тому времени было в наличии только четыре бойца.
Важно было не только хорошо владеть миноискателями, щупами; не меньшей находчивости, изобретательности, тонкости требовалось от саперов для того, чтобы подступиться к уже обнаруженной мине или бомбе, быстро определить, чем «дышит» взрывное устройство, как с меньшим риском для себя обезвредить его.
На все шли гитлеровцы, не считаясь ни с какими гуманными нормами. Одна у палачей «мораль» — убивать, жечь, взрывать. Так они действовали на родной для Владимира Горяйнова земле — в Придонье, расстреляв в Басовском яру 270 женщин, детей и стариков за то, что они невовремя ушли из села, захваченного немцами и объявленного «фронтовой зоной». Таковы изуверские приемы у них и здесь, в польском городе, обреченном ими на смерть, на полное уничтожение.
