Жак Казот - де Нерваль Жерар (читаемые книги читать .TXT) 📗
Несчастные узники этой тюрьмы тогда еще пользовались в ее стенах относительной свободой. Им разрешалось встречаться друг с другом в определенное время дня, и нередко бывшая часовня – место их собраний – напоминала великосветский салон. Воодушевленные этой свободой, узники забыли об осторожности; они произносили речи, пели, выглядывали из окон; возмущенный народ обвинял «пленников 10 августа» в том, что они радуются успехам армии герцога Брауншвейгского и ждут его как своего избавителя. Осуждалась медлительность чрезвычайной комиссии, созданной под давлением Коммуны Законодательным собранием; ходили слухи о заговоре, зреющем в тюрьмах, о подготовке к бунту, связанной с приближением иностранных армий; говорили, что аристократы, вырвавшись из заточения, собираются устроить республиканцам вторую Варфоломеевскую ночь.
Известие о взятии Лонгви и преждевременные слухи о захвате Вердена окончательно распалили народ. Был провозглашен лозунг: «Отечество в опасности».
Однажды, когда узники собрались в часовне за обычной беседой, вдруг раздался крик тюремщика: «Женщины на выход!». Тройной пушечный залп и барабанная дробь, последовавшие за этой командой, вселили ужас в узников; не успели они опомниться, как женщины были выведены прочь; двое священников из числа арестованных поднялись на кафедру и объявили оставшимся об ожидавшей их участи.
В часовне воцарилось гробовое молчание; вошедшие тюремщики, а с ними десяток горожан-простолюдинов выстроили пленников вдоль стены и отобрали пятьдесят три человека.
Начиная с этого момента каждые четверть часа выкликали новые имена; этого промежутка времени импровизированному судилищу у ворот тюрьмы едва хватало на то, чтобы огласить приговор.
Некоторые были помилованы; среди них оказался почтенный аббат Сикор; остальных убили прямо в дверях часовни фанатики, добровольно взявшие на себя эту страшную работу. К полуночи выкрикнули имя Жака Казота.
Старик хладнокровно предстал перед неумолимым трибуналом, заседавшим в небольшой приемной аббатства; председательствовал грозный Майяр. В этот момент опьяненные кровью убийцы потребовали судить и женщин, заставив их по очереди выходить из камер, однако члены трибунала отклонили это предложение. Майяр приказал надзирателю Лавакри увести их обратно и, перелистав список арестованных, громко вызвал Казота. Услышав имя отца, Элизабет, как раз выходившая вместе с другими женщинами, опрометью бросилась назад и пробилась сквозь толпу в тот миг, когда Майяр произнес роковые слова: «К производству!», что означало «казнить».
Отворилась наружная дверь; двор, где совершались казни, окруженный высокой монастырской стеной, был полон народу; слышались стоны умирающих. Бесстрашная Элизабет кинулась к двум убийцам, уже схватившим ее отца, – говорят, их звали Мишель и Соваж, – и стала умолять их пощадить старика.
Ее неожиданное появление, трогательные мольбы, преклонный возраст узника, чье политическое преступление трудно было сформулировать и доказать, жалость, внушаемая благородным видом двух несчастных и горячей дочерней любовью, смутили часть толпы, пробудив в ней сострадание. Раздались крики о помиловании. Майяр заколебался. Мишель налил стакан вина и протянул его Элизабет со словами: «Послушайте, гражданка, коли вы хотите доказать гражданину Майяру, что вы не из аристократов, выпейте это за спасение Отечества и победу Республики!»
Смелая девушка без колебаний осушила стакан; марсельцы расступились перед нею; рукоплещущая толпа пропустила отца и дочь, и их тотчас же увезли домой.
Многие пытались найти в вышеописанном сне Казота связь со сценой его счастливого избавления от смерти по воле растроганной толпы; увы, попытка эта напрасна: упорное предчувствие говорило Казоту, что даже благородная преданность дочери бессильна спасти его от неумолимой судьбы.
На следующий день после того, как народ с триумфом сопроводил Казота до дома, к нему явились с поздравлениями друзья. Один из них, господин де Сен-Шарло, бросился к Казоту со словами: «Слава Богу, вы спасены!»
– О, ненадолго! – отвечал Казот с грустной улыбкой. – За миг до вашего прихода мне было видение: за мною приехал жандарм от Петьона и приказал следовать за ним; далее предстал я перед мэром Парижа, который велел посадить меня в Консьержери, а оттуда привели меня в революционный трибунал. Вот так и настал мой час.
Господин де Сен-Шарло расстался с Казотом в полном убеждении, что рассудок старика помутился от перенесенных ужасных испытаний. Адвокат по имени Жюльен предложил Казоту убежище в своем доме, обещая укрыть от преследований, но тот твердо положил не перечить судьбе. И действительно: 11 сентября явился человек из его видения; то был жандарм, вручивший ему приказ, подписанный Петьоном, Пари и Сержаном. Его увезли в мэрию, а оттуда в Консьержери; свидания с друзьями были запрещены. Тем не менее, Элизабет умолила тюремщиков позволить ей ухаживать за отцом и прожила в тюрьме до последнего дня его жизни. Однако все ее ходатайства перед судьями не возымели того успеха, что в первый раз перед народом, и после двадцатисемичасового допроса Казот был приговорен, на основании обвинения Фукье-Тенвиля, к смертной казни.
Перед оглашением приговора Элизабет заключили в камеру, боясь, что ее мольбы растрогают присутствующих; адвокат обвиняемого взывал к милосердию судей, напоминая, что несчастную жертву помиловал сам народ; трибунал остался глух в его речам и твердо держался принятого решения.
Самым странным эпизодом этого процесса можно назвать речь председателя трибунала Лаво – тоже, как и Казот, бывшего члена общества иллюминатов.
«Бессильная игрушка старости! – возгласил он. – Твое сердце не смогло оценить все величие нашей святой свободы, но твердость суждений на этом процессе доказала твою способность пожертвовать самою жизнью во имя своих убеждений; выслушай же последние слова твоих судей, и да прольют они в твою душу драгоценный бальзам утешения, и да исполнят они тебя готовностью сострадать тем, кто приговорил тебя к смерти, и да сообщат они тебе тот стоицизм, что поможет тебе в твой последний час, и то уважение к закону, которое мы сами питаем к нему!.. Тебя выслушали равные тебе, ты осужден равными тебе, но зато суд их был чист, как их совесть, и никакая мелкая личная корысть не повлияла на их решение. Итак, собери все свои силы, призови все свое мужество и без страха взгляни в лицо смерти; думай о том, что она не имеет права застать тебя врасплох: не такому человеку, как ты, убояться единого мгновения. Но перед тем, как расстаться с жизнью, оцени все величие Франции, в лоно которой ты безбоязненно и громогласно призывал врага; убедись, что отчизна бывшая прежде и твоею, противостоит подлым недругам с истинным мужеством, а не с малодушием, каковое ты приписывал ей. Если бы закон мог предвидеть, что ему придется осуждать виновных, подобных тебе, он из почтения к твоим преклонным летам не подверг бы тебя никакому наказанию; но не сетуй на него: закон строг до тех лишь пор, пока преследует, когда же настает миг приговора, меч тотчас выпадает из рук его, и он горько оплакивает потерю даже тех, кто пытался растоптать его. Взгляни, как он оплакивает седины того, кто заставил уважать себя вплоть до самого вынесения приговора, и пусть зрелище это побудит тебя простить ему все, и пусть он сподвигнет тебя, злосчастный старец, на искреннее раскаяние, коим искупишь ты в это краткое мгновение, отделяющее тебя от смерти, все до единого гнусные деяния твоего заговора!
И еще одно слово: ты был мужчиною, христианином, философом, посвященным, так сумей же умереть как мужчина и как истый христианин – это все, чего твоя страна еще ждет от тебя!»
Речь эта, с ее странной, таинственной подоплекой, поразившей страхом всех собравшихся, не произвела, однако, никакого впечатления на самого Казота; пока председатель взывал к его совести, он поднял глаза к небу и жестом подтвердил незыблемость своих убеждений. Затем он сказал окружающим, что «знает, что заслуживает смерти и что закон суров, но справедлив». Когда ему обрезали волосы, он посоветовал состричь их как можно короче и попросил своего духовника передать их дочери, все еще запертой в одной из тюремных камер.
