Алексей Ставницер. Начало. Восхождение. Вершина (СИ) - Горбенко Мстислав (книги бесплатно полные версии TXT) 📗
Детство всегда тянется долго, но кончается неожиданно. Прошло оно и в семье Ставницеров. Виктор, окончивший школу Столярского, выбрал свой путь – занялся скульптурой. Вадим к тому времени уже получил инженерное образование в политехническом. Серафима охладела к роялю и окончила вначале техникум, а затем университет. Сделал свой выбор и Леша. После школы Столярского он прошел мимо консерватории в сельскохозяйственный институт – изучать автоматизированные системы управления.
Понять причину отказа Леши от профессионального занятия музыкой и просто, и сложно. Просто – потому что понимал, что это не то, без чего жизнь пуста. Сложно – потому что чужая логика всегда непостижима.
Виктор Ставницер
Он едва различим – этот плач без звука еще одной осиротевшей пяди земли. В сердце – Тень. Разговаривать, ласкать собаку, землю, листья, пока не настало время «дышать на корни», «стеречь все это изнутри». Остановить время, застопорить Землю. Жаль, делать это нужно было раньше, пока еще столько любимых было по эту сторону, где зелень пахнет теплом.
Троицкая
«1945-го года, июня 28-го дня Акт Комиссия в составе (…) …сего числа произвела обследование объекта по ул. Милиции, 45 (2-й этаж), разрушенного при пожаре во время немецко-румынской оккупации и пострадавшего при бомбежке во время осады города Одессы. Объект – 2-й этаж северного крыла дома № 45 представляет собой выгоревшее помещение длиной 17, шириной 7 метров. На площади 120 м кв. пол отсутствует полностью. Отсутствуют перегородки площадью… Обвален потолок площадью… Требуется заменить 85 % чердачных перекрытий».
В общем, отсутствует, не присутствует, просто нет их в природе – еще 20 пунктов того, что превращает дыру в пространстве в жилье.
«Комиссия считает: к ремонту приступить немедленно, т. к. …»
На обороте этой ветхой бумаги, видимо, много позже, карандашом, маминым почерком: «Дети, очень может пригодиться этот документ, по возможности, берегите его вместе с ордером на квартиру».
Видимо, отец прихватил меня с собой, или я сам увязался. Дорогу от Садовой улицы до этой я не запомнил. А здесь – почти безлюдная улица, запах гари, шелест листьев, дребезжание трамвая от недалекой Преображенской (вообще-то все названия из потом-потом…). Отец негромко разговаривает с какими-то двумя, а я обшариваю взглядом обстановку. Плотно уложенный булыжник мостовой, от бордюра – полоса земли, с торчком стоящим камнем-дикарем, затем тротуар – два ряда синих лавовых плит, снова полоса земли и уходящая под дом дыра, а вверх – ущелье в небо. Чугунная лестница – смесь болтов и узоров – лежит рядом с мостовой. Неясно, родная она дому или где-нибудь «свинтили». Дня, кажется, через два под руководством отца до десятка рабочих, ругаясь и стеная, воздвигнут ее между двумя дырами, получат «могарыч» – пару бутылок водки и кусок сала, – и начнется квартира № 18 по улице Милиции, 45, угол проспекта Сталина.
Бочки с известью, доски и толь, кирпичи, фанера и глина, стук молотков, ругань рабочих, сквозняки и пыль, и где было во всем этом место для маленького совсем еще Лешки? И сколько нужно было маминых сил, чтобы не упустить его среди гвоздей и стекол, среди луж гудрона и всполошенных крысиных стай? Правда, раз-два в день звучало: «…оторвись от книжки, иди погуляй с ребенком!..» Это было беспрекословно. И вот учишь его спускаться с лестницы или подмышку возьмешь, а он вырывается. И под каштанами проспекта, чтобы он не брякнулся, не укололся, не порезался. Основная команда: «Брось гадость!..»
Вечер, окна заслонены фанерными щитами, закрыта дверь на лестницу, и в огромном гулком пространстве, все еще открытом до стропил, наступает относительная тишина. На дощатом столе рядом с керосиновой лампой – кастрюлища с едой. Не дом еще – бивуак, пикник, нора, логово. Затем сон на дощатом помосте – рядком, завернувшись в разномастные одеяла.
Под вой ветра на чердаке, под писк и скрежет крысиных зубов и когтей – изо дня в день. Не описать всех цветов и оттенков этой темени и грязи.
Впрочем, этот мрак довольно споро стал рассеиваться. Из одной из экспедиций за репарациями, кажется, из Румынии, отец привез несколько оружейных ящиков, доверху наполненных батонами балыка осетровых, и громадную бочку пахучего красного вина. Вино полагалось рабочим, а балык уходил строительным и подрядным начальникам, и появлялись сухой лес для каркаса перегородок и пола, оконные рамы, вода из крана и унитаз. В общем, лютую зиму 46-го года, когда сугробы вылезли почти до карниза 2-го этажа, семья встретила под крышей. Тепло давала небольшая печурка-казанок, жестяная труба которой шла через полкомнаты и дымила в окно. К утру, правда, температура – ниже бодрящей. С утра каждому полагался обмакнутый в постное масло и чуть присоленный ломтик хлеба (лакомая горбушка по очереди) и обязательная ложка рыбьего жира. Где-то в середине зимы отец привез картошку, а потом наступила весна, а за ней лето, а летом в Одессе о голоде можно не говорить.
В середине лета сняли дачу неподалеку от участка, о покупке которого отец договаривался в предвидении гонорара за книжку. Как-то солнечным днем мы с мамой отправились смотреть будущую недвижимость. Глядя на четыре стены из ракушечника без окон, дверей и крыши, мама протянула: «Та-ак, очередной полигон для работы на свежем воздухе. Но каков воздух!» А воздух жужжал пчелами и пах петунией, маттиолой и абрикосами, оранжево покрывающими землю.
Я бросаюсь их собирать, но мама: «Нет, Витенька, положи на место, это еще не наше…» – «Мам, но…» – «Никаких но! Впрочем, давай-ка и мне одну и идем отсюда». Такой вот урок на ходу…
Мама
Еще один такой же урок, правда, пожестче. Году, кажется, в 1950-м на Соборной площади высадили розы. Порадовать маму: поздним вечером, ползая на брюхе, нарезать штук пять, таясь кружным путем добраться до дома, протянуть маме букет. «Я так понимаю, сын, ты прямо с Соборной площади? Так, быстро уходи, пока я добрая. Иди, выбрось их, чтоб никто не видел.
Мне ворованного не надо, и если еще раз что-нибудь такое увижу, что-нибудь такое услышу – не проси Бога!» Ни одного при том жеста, только интонация в среднем регистре… Думаю, священные заповеди на скрижалях только записаны, живут же в душах, в генетике, в странных этих спиралях, в сплетениях, знаках, не до конца расшифрованных. И мамина щепетильность оттуда откуда-то, из старосветских ее корней.
Прадед Юзеф Гурански принадлежал к шляхетскому сословию, к самой обширной его части, обозначаемой как «голота гербова» или «шляхта шарачкова». Где-то в 90-х годах XIX века он вышел из католичества, мотивы неизвестны, но с той поры Гурански – православные. Имел двух дочерей – Марию (Марыня) и Стефанию (Стефа) и сына Виктора. Коротко: Марыня имела двух дочерей Александру (Тяня) и Катерину (Котя). Муж Марыни был компаньоном князя Сангушко, муж Стефы – экономом. Все эти люди после убийства князя уехали за границу. У деда Виктора Гурански и жены его Иоханны-Юлии Рутковски было трое детей: Ксения, Александра и младший Антон. Ксения родилась в Славуте, а мама и Антон – в Каменце-Подольском. Подолье, одним словом. Несколько раз в жизни слышал, как в разговорах мамы и сестры ее Ксении звучали странные поэтические названия городков и местечек: Корчик, Очеретня, Кременец, Монастырище, Гримайлов – и как мечтали сестры еще хоть разок в жизни, хоть одним глазком…
После ареста Виктора Гурански для семьи настало «злыденне жице». Ушла гимназия и казенная квартира, осталась работа «на земле» для прокорма, и неизвестно, как сложилась бы жизнь дальше, если бы не поддержка князя Сангушко. Потом революция – косынки, кожанки, ячейки. Спрашиваю как-то: «Мама, зачем тебе был нужен этот ЧОН?» – «Не говори ерунды, Витенька, во-первых, там паек давали. Во-вторых, твоего отца встретила, вернее, не я его, а он все ходил и ходил за мной: «Шура, ты будешь моей». Однажды нас послали ловить «банду», мы с ним отбились от всех, заблудились в лесу, и я до вечера таскала его винтовку, а он проявлял знание географии. То искал мох на деревьях – север, то просто бегал кругами с криком «А-у-у». Так что если бы в этом лесу были бандиты, ты бы сейчас не морочил мне голову».