Пушкин - Тынянов Юрий Николаевич (читаем книги онлайн бесплатно полностью .TXT) 📗
Поэт теперь все реже появлялся в журналах. Александр в послании писал ему об этом:
Теперь он пожалел об этом. Задумчивый, рассеянный, Батюшков, казалось, заблудился здесь, в Царском Селе, и было непонятно, как он доберется до дому. Стихи о московском пожаре припомнились Александру:
Тихим голосом он сказал о дворцовом строении и пороках в размере достроенного флигеля. Потом сразу – спросил Александра: зачем он назвал его в послании российским Парни?
Он когда?то писал обо всем этом, но больше никогда не станет.
"Воспоминания в Царском Селе", которые Александр читал на экзамене перед Державиным, было, по его мнению, лучшим его стихотворением. Почему не попробует он написать поэму обо всех этих важных делах, о подвигах? Довольно ведь написано посланий.
Нет, он не был похож ни на эпикурейца, ни на мечтателя.
Александр ответил ему, слегка уязвленный, что он пишет поэму, но только шуточную, сказочную – в самом болтливом роде: о Бове. Бова это герой, а в сказке действуют еще хитрый король и даже тень его слабоумного отца.
Батюшков тихо сказал, что и сам думал о такой сказке, и вдруг попросил Александра:
– Отдайте мне Бову.
Он улыбнулся и сразу стал похож на свои старые стихи о лени, о роскошных мудрецах. Потом он пригорюнился, пожал ему руку и ушел не оглядываясь, маленький, сухонький, прямой.
Александр долго потом бродил по лицейским коридорам, переходам и не находил себе места. Потом он тряхнул головой и опомнился.
Когда Дельвиг спросил его, о чем говорил с ним Батюшков, Пушкин ему не захотел рассказывать. А Дельвиг спросил потом еще как?то, понравилось ли послание. Но Пушкин ответил:
– Suum cuique – будь каждый при своем.
Он не хотел больше думать об этом.
Вечером он стал читать все, что написал за год. Многие строки показались ему вдруг лишними, и он их зачеркнул.
Потом Жуковский подарил ему книгу своих стихов.
Жуковский был высок ростом, длинные волосы падали на лоб, он был смешлив и говорлив. Батюшков, казалось, не замечал людей, а только здания и размеры их; Жуковский, осмотревшись, тотчас сказал о директоре, что он похож на кота. И в самом деле он был похож на кота – плавного, сытого и поэтому доброго.
Теперь Карамзин, Вяземский и дядя Василий Львович по пути в Москву остановились у него. Карамзин собирался на лето в Царское Село – уже до них дошли слухи, что великий историк будет царским советником. Вот как легко и просто шло просвещение, чего оно достигло!
Арзамасец?дядя был теперь, видимо, на верху славы – он был самым старым арзамасцем, все должны были помнить его бои с "Беседой" и с отверженными вкусом халдеями. Александр был в упоении, провожая их в Китайскую Деревню, в которой предложили жить летом Карамзину. Правда, самые домики – старая и незаконченная дворцовая затея – были сыры и более похожи на необитаемые беседки, чем на человеческое жилье. Карамзин, хмурясь, осматривал их. Потолки были низкие, домики тесные; он выбрал один, попросторнее – для семьи своей, другой, соединенный крытым переходом, для кабинета, третий для кухни и людей. Александру показалось, что он вздохнул. Он удивился бы, если бы ему сказали, что он всем им нужен, нужнее даже, чем они ему.
Карамзин был в тревоге и грусти. Он приехал в Петербург из Москвы, которая отстроилась с такою быстротою, что чужой глаз мог и не приметить следов великого пожара, Москвы, где все почитали его. Труды двенадцати лет его жизни, большие и важные, подходили к концу. "История государства Российского" была почти вся написана – восемь томов. Нужно было их печатать, а для этого – разрешение государя и деньги. Он написал предисловие, красноречивое и сколько мог пламенное. Он со страхом собирался в Петербург: Екатерина Павловна – свыше естества обожаемая монархом сестра – на письмо не ответила. Вдруг – ничего не решится? Он приготовился скрепя сердце к случайностям, к терпению унижения. Действительность превзошла его ожидания. Шесть недель протомился он в Петербурге – страстную пятидесятницу – и монарх ничем не обнаружил желания принять его. Петербургские рассеянности его истомили, он исхудал. Только арзамасцы, молодые, умные, были приятны при встречах. Негодование их на недостойную игру с великим мужем, которую кто?то уподобил игре кошки с мышью, он принимал с грустным удовлетворением. Между тем пришлось ему покланяться. Был он – смешно сказать – в гостях у самых больших своих литературных неприятелей – хмурых старцев "Беседы" и не получил одобрения. Ездил бить челом к гофмейстеру и обер?гофмейстеру, просил о приеме – ответ был холоден.
Наконец согласен был уж ехать на поклон к Аракчееву, государеву другу и фавориту, но не мог себя осилить и воздержался. Друг Аракчеева, генерал, рассказывал, что государь, услышав о шестидесяти тысячах, которые будет стоить издание "Истории", сказал якобы: какой вздор! дам ли я такую сумму? Обедал, наконец, с личностью презренной – секретарем Пукаловым, жена которого была в наложницах у Аракчеева. Наконец, скрепя сердце и только что не стеня, поехал на поклон к Аракчееву – и вскоре был принят царем. Хотел прочесть предисловие, два раза начинал, не мог. Отпущено шестьдесят тысяч на печатание "Истории" и дано позволение жить – если он хочет – в Царском Селе.
Разбитый, униженный, чувствуя себя чуть не подлецом, приехал он в Царское Село, чтобы исполнить позволение выбрать жилище, – и зашел с Васильем Львовичем в лицей, чтобы вспомнить молодость. Он любовался Александром. Семнадцать лет! Как в эти годы все нежно и незрело – о, как в эти годы не умеют кланяться, гнуть спину! Какие сны, стихи, будущее!
И еще более был он нужен дяде, Василью Львовичу, который отныне был Вот.
Дядюшка Василий Львович менее всех был весел. Он любил меру во всем. Между тем самое имя его как арзамасца было, что ни говори, неприлично. Ехал он к Александру с противоречивыми чувствами. В коляске он долго хвастал им перед друзьями.
– Последние его эпиграммы по соли решительно лучше многого другого, – сказал он Вяземскому неопределенно. Вяземскому, излишне склонному к насмешкам, не следовало забывать ни на минуту: Пушкины всегда писали эпиграммы. Подрастал его племянник – во всем ученик и последователь. Неприятно было дяде одно: Александр был как бы принят уже в "Арзамас" и наречен более или менее прилично – Сверчком, без всяких обрядов. Между тем эти обряды принятия дядя Василий Львович не мог вспомнить без сожаления. Было это в доме Уварова. Сначала все шло остроумно и скорее всего напоминало театр. Его облачили в какой?то хитон с ракушками, на голову напялили широкополую шляпу, дали в руки посох.
Он был пилигрим. Василий Львович хорошо понимал уместность этого наряда "Пилигрим"! "Рассвет полночи"! Мистики! Халдеи! Это была пародия. Ему завязали глаза, это еще куда ни шло. Потом его повели куда?то в подвал. Это ему не понравилось Дальше хуже. Его упрятали под шубы, уверяя, что это – "расхищенные шубы" Шаховского и какое?то "шубное прение". Он чуть не задохся. При этом – какие?то церковные возгласы:
– Потерпи, потерпи, Василий Львович!
Он всегда был готов терпеть, если видел в этом смысл. Здесь же он не видел смысла. Внрочем, это все и должно было изобразить бессмыслицу "Беседы". Потом его заставили стрелять какое?то чучело, а чучело неожиданно и само в него выстрелило. Некоторые говорили ему потом, что это хлопушка. Но он упал – конечно, от неожиданности, а не от страха. Потом его купали в какой?то лохани, что вовсе не смешно, а опасно для здоровья, и провозгласили от имени "Беседы", что "Арзамас" есть вертеп, пристань разбойников и чудовищ, с чем Василий Львович почти был готов согласиться.
