Июнь-декабрь сорок первого - Ортенберг Давид Иосифович (бесплатные серии книг .TXT) 📗
- Допустим, - упрямо сказал Лопатин, - а все-таки как надо было поступать этому инженеру-коммунальнику, о котором я пишу?
- Не знаю, - отрывисто сказал редактор. - Не надо было оставаться или не надо было на работу являться... Самому думать, как поступать. А раз остался, пусть теперь расхлебывает кашу...
- Что значит "пусть расхлебывает"? Что же, эти люди виноваты, что ли, что мы отступили почти до Москвы? Мы отступили, а они пусть расхлебывают?
- Надо было отступать вместе с армией, - отрезал редактор, злясь от сознания собственной неправоты.
- Матвей...
- Что Матвей?
- А то, что у тебя пять корреспондентов в окружении остались, не сумели выйти, а ты хочешь, чтобы эта женщина с грудным ребенком и матерью-инвалидкой вместе с войсками ушла?! Ты хочешь, чтобы от границы до Москвы все успели на восток уйти, когда немцы летом танками по сорок километров в сутки перли... Кому ты говоришь? И ты, и я это своими глазами видели! А теперь пусть "расхлебывают"...
- Разговор твой не ко времени. Увидел пять взятых городов и расчувствовался, а мы, между прочим, не Берлин берем, а под Москвой еще сидим, если глядеть правде в глаза. Рано разнюниваться! Сейчас без железной руки не только то, что отдали, не вернем, но и то, что вернули, между пальцами упустим... В общем, хватит! - сказал редактор. - Совесть надо иметь! Когда вам от меня достается - это вы знаете! А что мне за вас бывает - это одна моя шея знает! - Он сердито хлопнул себя по шее. Забирай к чертовой матери свой очерк и считай, что у нас не было этого разговора. - Редактор снова схватил очерк со стола и на этот раз, почти скомкав его, сунул Лопатину. - Забирай, иди и высыпайся, завтра под Калугу поедешь!.."
Эта сцена воспроизведена Симоновым в романе, можно сказать, с натуры. Только заменены имена редактора и корреспондента. Такой или почти такой разговор произошел между мною и Симоновым.
В Одоеве судьба свела Симонова с двумя, по всем признакам, честными советскими людьми: инженером-коммунальником и бывшей машинисткой райисполкома. Первый, по требованию оккупационных властей, восстановил что-то в городском коммунальном хозяйстве, отчего выиграли не столько оккупанты, сколько все население города. А вторая, чтобы спасти от голодной смерти троих своих детей, вынуждена была поступить на должность машинистки в городской магистрат. Их поставили потом в один ряд с изменниками Родины. Симонов усмотрел в этом несправедливость и восстал против нее в своем очерке, который так и назывался "В освобожденном городе".
Должен признать теперь, что Симонов в общем-то был прав, он смотрел вперед. Много, очень много городов и сел нам предстояло освобождать, и нельзя было ни тогда, ни позже уйти от проблемы, которую поднял писатель. Не могу сказать, что я безучастно отнесся к ней. Но такое выступление военной газеты едва ли было бы понято и поддержано тогда. Гораздо вероятнее то, что оно было бы осуждено. И дело не в том, что я опасался неприятностей. Всякий редактор, если он хочет быть редактором в высоком партийном понимании этого слова, не должен бояться, как у нас говорили, "ходить на острие ножа", ставить жгучие вопросы. Я остерегался другого болезненного восприятия такой постановки вопроса в войсках, борющихся с врагом не на живот, а на смерть, охваченных священной ненавистью к нему и непримиримостью к тем, кто вольно или невольно служит фашистам...
* * *
В этом же номере опубликован большой очерк Бориса Галина "Казаки". Когда мы получили очерк и я его прочитал, невольно вспомнил, как Галин начинал свою работу в "Красной звезде".
В нашем коллективе за Борисом Галиным закрепилось имевшее в войну хождение добродушно-веселое звание "рядовой, необученный". В армии он никогда не служил и к военному делу приобщен не был. В молодости Галин работал в одной из московских типографий печатником, получил серьезную травму руки, и с воинского учета его списали начисто. Когда началась Отечественная война, Галин встревожился: не окажется ли он, всегда находившийся на переднем крае пятилеток, вдруг где-то в тылу, позади главных событий войны.
Помочь Галину вызвался его товарищ еще по Донбассу Борис Горбатов. Батальонный комиссар Горбатов уезжал во фронтовую газету, и Галин упросил его взять с собой. Однако Галин понимал, что ему уже не "шестнадцать мальчишеских лет", когда можно было попросту "сбежать" на фронт, и на всякий случай послал телеграмму начальнику Главного политического управления, который хорошо знал и ценил писателя еще по "Правде". Галин просил послать его в действующую армию. На второй день ему позвонили из ГлавПУРа и предложили явиться на Малую Дмитровку, к нам в редакцию.
Так неожиданно для себя Галин стал корреспондентом "Красной звезды". Числился он поначалу в звании рядового. Немного позже появились на его петлицах шпалы старшего политрука. В то время как у всех коллег Галина периодически, в соответствии со стажем и заслугами, менялись знаки различия на петлицах, а потом - количество звездочек на погонах, наш "рядовой, необученный" проходил в одном и том же звании всю войну.
Галин не был военнообязанным, и звание старшего политрука редакция "присвоила" ему самовольно, даже не приказом, а обозначив это только в удостоверении личности. Шпала, хотя и одна, имела все же большую пробивную силу, столь необходимую корреспонденту, чем петлицы рядового.
Прослужил Галин верой и правдой все четыре года войны в "Красной звезде", но, надо сказать, строевого внешнего блеска так и не приобрел.
Но если со строевой выправкой у Галина ничего не выходило, то фронтовая закалка пришла к нему довольно быстро. Всю войну он почти безвыездно провел в действующих армиях и чести краснозвездовцев не посрамил.
Надо заметить, что при всей внешней субтильности Галин был неимоверно вынослив. Многие завидовали его работоспособности на фронте. После трудного дня и бессонной ночи мог с ходу засесть за очерк или корреспонденцию и передать материал в номер. Для "вдохновения" ему требовался лишь стакан теплого чая и кусочек сахара.
"Стихией" Галина были полк, рота, окопы, солдатские землянки и блиндажи. А всегдашнее кредо: пишу то, что вижу, или, как говорили старые артиллеристы, не вижу - не стреляю. Эту фразу не раз слыхал он от Горбатова и любил ее повторять.
Человек на войне - такую стезю избрал Галин. Он не искал сенсаций, не стремился удивить читателя. Его "сенсацией" были люди. Он "открывал" человека, и это ему, к счастью, удавалось.
В этом отношении из всего, что Галин написал за прошедшие полгода, очерк "Казаки" наиболее характерен, типичен и для устремлений, и для стиля писателя. В очерке, переданном с Южного фронта, рассказывается об одной примечательной истории. И вновь Галин оставался верен себе - написал не столько о делах оперативных, сколько о душевных, о внутреннем мире людей, их характере, чувствах, переживаниях, о том, что было ближе и понятнее всего "штатскому" корреспонденту.
Писатель повествует о двух командирах полков - братьях Батлуках из старинного казачьего рода. Батлуки были знамениты с давних времен и особенно тем, что в гражданскую войну весь их род - три брата, четыре сестры, отец и мать - ушли в партизанский отряд. В эту войну старший брат, майор Никифор, и младший, капитан Иван, сформировали из добровольцев два казачьих полка и, разъехавшись в разные стороны великого фронта Отечественной войны, доблестно сражались с гитлеровцами. В дни нашего наступления на Ростов-на-Дону они встретились, и полк Ивана стал правым соседом полка Никифора.
Галин описал их встречу:
"Ночью, когда Батлук вместе с начальником штаба Парамоновым разрабатывали план предстоящей операции, дверь избы скрипнула - и на пороге в клубах морозного воздуха показался казак. Он был закутан башлыком почти до глаз. Подняв свечу над картой, майор Батлук долго всматривался в черную фигуру кубанца. Вошедший засмеялся тихим смехом, затем, распахивая бурку и протягивая вперед руки, вдруг сказал: