Григорий Сковорода. Жизнь и учение - Эрн Владимир Францевич (бесплатные книги полный формат TXT) 📗
Посылая одну песню Ковалинскому, Сковорода говорит: habet certe scintillam intus». Действительно песни Сковороды переполняются искрами подлинного лирического вдохновения и в этом смысле являются первостепенным психологическим документов. Сам Сковорода подтверждает эту документальность. Посылая одно из (худших) своих стихотворений Гервасию Якубовичу, Est quidem nostrum carmen prope rusticanum ac humi repens... sed nil moror, quam set vulgare atque ignobile, modo sincerum, candidum, simplex. Quidquid hie dictum, non vi, non metu, sed benevolentia expressum Сковорода пишет: Est quidem nostrum carmen prope rusticanum ac humi repens... sed nil moror, quam set vulgare atque ignobile, modo sincerum, candidum, simplex. Quidquid hie dictum, non vi, non metu, sed benevolentia expressum «Стих наш почти деревенский и ползет по земле... Он незначителен, обыкновенен — это меня не смущает, раз он искренен, правдив, прост." То, что здесь сказано, выражено без принуждения, не из страха, по внутренней охоте».
Искренность, правдивость, сердечная простота песен Сковороды вне всякого сомнения. Вот почему к каждой малейшей черточке лирического самосвидетельствования Сковороды мы относимся как к глубоко важному документу и с полнейшим доверием.
«Сад божественных песней» открывает нам душу мятущуюся, глубоко скорбную, исполненную воли страстной, хаотической, трудно насытимой.
Ах ты тоска проклята! о докучлива печаль!
Грызешь меня из млада, как моль платье, как ржа сталь.
Ах ты скука! А ты мука! Люта мука!
Где ни пойду, все с тобою везде всякий час,
Ты как рыба с водою, всегда возле нас.
Ах ты скука! Ах ты мука! Люта мука!
Зверяку злу заколешь, если возьмешь острый нож,
А скуки не поборешь, хоть меч будет и хорош...
Христе, ты меч небесный в плоти нашел ножнах,
Услыши вопль наги, слезы, пощади нас в сих зверях.
И кончается стихотворение почти заклинанием: Прочь ты скука! Прочь ты мука с дымом, чадом.
Это не простая скука, известная, как мимолетное настроение, каждому человеку. Она так глубоко внедрилась в Сковороду, что ее можно назвать одной из стихийных черт его характера. Она всегда с ним, везде, всякий час, она уже с детства грызет его душу, грызет непрерывно и больно; он чувствует себя бессильным бороться с нею, свирепствующею в нем как дикий зверь; она исторгает в нем вопль, слезы.
Это не легкая тень от мимоидущего облака, это — густой, мрачный туман беспросветного настроения, мука с дымом, с чадом. Невольно вспоминается «серый карлик», «серый философ» Печерина, или скука, безжалостно терзавшая Вл. Соловьева. Только сила скуки Сковороды превосходит силу скуки и Печерина, и Соловьева.
Если это стихотворение лирически берет скуку в момент наивысшего ее настроения и потому может показаться нехарактерным для обычного настроения Сковороды, то мы имеем другое свидетельство Сковороды о скуке в письме к Ковалинскому. Здесь он говорит не в момент одержимости ею, а как о событии прошлом, и вот в каких сильных словах.
«Моя теперь rusticatio в Куреже. In solitudine non solus? In otio negotiotura integer, in absentia praesens, in jactura integer, in tristita paractus?. Вы все понимаете, разве in jacturasint : id est растерялся; поверьте, только нечаянный вихрь выхватил меня с Купянских степов, что кроме ютки да бурки кирейной ничего не взял. Об этой буре после поговорим. А negotiositas моя вся состоит... да ведь вы ж знаете... в борьбе со скукою. Если бы кто посторонний это прочитал, без сомнения сказал бы: черт тебе виноват, если добровольно от всех дел убегаешь.
Смешны мне, душа моя, эти умишки! Они не рассуждают, что бес скуки подобен да и есть он внутренний вихрь, кой тем бурнее порывает, чем легче перо или очеретину схватит и чем долей за легкостью свою подается ему, тем беспокойнее станет в то время, когда импет по импете (очевидно, натиск за натиском, от лат. impetus) стремительнее рождается, рассекая как прах и обращая без конца как л исгвие вожделения души нашей, волнующейся и неутвержденной. Да и кроме того они только по тих мест разумеют скуку, пока она нас принуждает т (ut Horatius tuus ait) multa jaculari brevi aevo. Atque isthuc ipsum torqueri hoc daemone. И что есть скука, разве не удовольствие ?Коль же она везде во всем разлилась»25 Тут уже скука принимает грандиозные размеры, она, как буря, внезапно налетает на ничего не ожидающего Сковороду и в буквальном смысле гонит его как какую-то щепку. С Переяславских сгепей перекидывает в Куреж с такой стремительностью, что он бежит без оглядки, еле успев захватить «ютку да бурку». И в это время внутри его — ад; желания в безысходности крутятся «как листвие», и вихрь сечет, сотрясает неутвержденную душу.
Очевидно, в душе Сковороды есть щели и дыры, и дыхание ада, врываясь опустошительной бурей, легко опрокидывает все усилия его выбраться на твердую почву.
«Подобное познается подобным». Имея хаос в душе, Сковорода хорошо постигал хаос человеческой жизни. Отсюда глубоко пессимистический склад его мироощущения.
«Мир сей прескверный», «проклятый», «он есть темный ад», «блудница».
Он говорит:
Знаю, что наша жизнь полна суетных врак,
Знаю, что преглупая тварь в свете человек,
Знаю, что чем живет, тем горший он дурак,
Знаю, что слеп тот, кто закладает себе век.
Род людской он называет stultissimum genus homi-num.. «Истинно добрый человек, т.е. христианин, реже встречается, чем белый ворон. Чтобы его найти, немало нужно фонарей Диогена». (Vere bonus homo, id est Christianus, corvo est rarior albo. Quern ut invenias multum tibi laternis diogenicis est opus1 Он «ненавидит людей лживых, пустых, двуличных больше, чем Тартар». Но что же делать, если мир наш в большинстве состоит из подобных людей?
Christianus, corvo est rarior albo. Quern ut invenias multum tibi laternis diogenicis est opus1 . Сквозь внешнее он презирает внутреннее, сквозь «umbratica»26 — realia.
Мир сей являет вид благолепный,
Но в нем таится червь неусыпный.
Горе ти мире! Смех вне являешь,
Внутри же душою тайно рыдаешь.
Эти тайные слезы мира, о которых впоследствии будет гениально петь Тютчев, уже подслушаны Сковородой, и подслушаны потому, что в его собственной душе рыдало что-то стихийное.
Проживи хоть триста лет, проживи хоть целый свет,
Что тебе то помогает,
Если сердце внутри рыдает?
Завоюй земный весь шар, будь народам многим царь,
Что тебе то помогает,
Аще внутри душа рыдает?
И подобно тому, как скука во все проникает, так вездесуща печаль.
Ведь печаль везде летает, по земле и по воде,
Сей бес молний всех быстрее, может нас сыскать везде.
Славны, например, герои, но побиты на полях.
Долго кто живет в покое, страждет в старых тот летах.
Количество зла в мире ужасает Сковороду.
Видя жития сего я горе,
Кипящее как Чермное море
Вихром скорбей, напастей, бед,
Расслаб, ужаснулся, поблед.
О горе сущим в нем! Эта глубокая скорбь Сковороды замечательна. Он носил ее в то время, когда в Европе торжествующий рационализм договорился до «Теодицеи» Лейбница, провозгласившей наш мир «лучшим из возможных миров». И если в конце 50х годов Вольтер восстал против лейбницианского оптимизма в своем «Кандиде», то как бледней и холоден пессимизм Вольтера в сравнении с глубочайшим пессимизмом Сковороды, в это же самое время вслушивавшегося в неизъяснимой тоске в тайные рыдания мира. За много десятилетий Сковорода предвосхищает пессимизм начала девятнадцатого столетия и, как увидим ниже, о вале говорит в не менее сильных и ярких выражениях, чем Шопенгауэр, столь гордившийся, и справедливо гордившийся открытием воли посреди всеобщего интеллектуализма.
Мировой разлад, который почувствовал Сковорода через разлад и хаос своей собственной души, вызывает у него сильные слова:
Кто мне даст слез, кто даст мне ныне дождевны,
