Григорий Распутин-Новый - Варламов Алексей Николаевич (книги регистрация онлайн бесплатно txt) 📗
Я вышел от Государя счастливый и довольный. Меня ожидал в приемной Свечин, который был очень заинтригован такой длинной аудиенцией. Я сказал, что доклад касался исключительно московского погрома. Разговорившись с Свечиным, я несколько задержался, вдруг открылась дверь в кабинет Государя, и его величество с фуражкой и палкой в руке вошел в приемную. Увидя меня, Государь опять подал мне руку и, сказав: «Хочу немного пройтись, ночь чудная», – прошел через приемную в переднюю и вышел в сад».
«7-го июня. Понедельник. День простоял холодный и несмотря на это около 12 час. была гроза. До докладов погулял. Завтракала тетя Ольга. Сделали небольшую [прогулку] – Алике в шарабанчике и затем с Алексеем на прудах. Занимался спокойно после чая. В 10 час. принял Джунковского по возвращении его из командировки в Москву по случаю беспорядков и погромов. Вечером посидел еще недолго у Ани», – по обыкновению лаконично записал в дневнике Государь. И здесь возникает логичный вопрос: случайно или нет зашел Император к Вырубовой в очень поздний час, обсуждалось ли между двумя собеседниками происшествие в «Яре» и какие аргументы могла привести Анна Александровна в защиту своего благодетеля и целителя. Примечательно и то, что накануне разговора с Джунковским, 31 мая, в дневнике Государя появилась запись: «Видели Григория вечером».
«Недавно, по словам моих собеседников, после доклада Джунковского о деяниях Распутина, Государь взял доклад себе и передал его Вырубовой со словами: „Возьмите, прочитайте и полюбуйтесь на своего кумира“», – рассказывал А. Д. Самарин.
А вот как вспоминал эту историю Спиридович: «У нас, в Царском, шла горячка с приготовлением к отъезду Его Величества в Ставку, когда мне доложили о приезде генерала Адрианова. Генерал был в полной парадной свитской форме. Вид у него был озабоченный. На мой вопрос о столь неожиданном его приезде, генерал рассказал, что он сделал уже доклад министру Маклакову, его товарищу Джунковскому и что оба посоветовали ему ехать в Царское, добиться, по его положению в Свите, приема у Его Величества и доложить о случившемся.
Вот он и приехал, но прежде чем идти к Дворцовому коменданту, зашел ко мне посоветоваться. Мы были с ним в хороших простых отношениях. Я был очень поражен оборотом, который придали делу Маклаков и Джунковский. Последний, по словам генерала, особенно настаивал на необходимости доложить о случившемся Государю. Я высказал генералу, что скандал, устроенный мужиком в публичном месте, не является обстоятельством, которое бы позволяло ему, градоначальнику, делать личный доклад Государю. Наскандалил мужик в ресторане – ну и привлекай его к ответственности. При чем же тут Государь? Если же посмотреть на дело так, что Распутин нечто большее, чем простой мужик, если смотреть на него, как на фигуру политическую, тогда доклад должен быть сделан или министром Маклаковым или его помощником Джунковским. Затем очень странно, что его начальники советуют ему добиться аудиенции как генералу Свиты Его Величества. При чем тут Свита, когда в градоначальстве произошел скандал по пьяному делу?
Мы обменялись еще несколькими фразами, и генерал поехал к ген. Воейкову. Видимо, Дворцовый комендант не посоветовал Адрианову просить аудиенции и тот вернулся в Москву, предоставив министру самому доложить Государю о случившемся, если тот придает этому делу политическое значение. Маклаков сделал Его Величеству доклад и даже оставил его написанным. Государь сказал, что он сам переговорит с Распутиным. Государь сделал старцу весьма строгое внушение и тот должен был уехать к себе в Покровское. <…>»
«Распутин уехал к себе на родину, в село Покровское около Тюмени, в Тобольской губернии. Его приятельницы, „распутники“, как их называют, утверждают, что он отправился отдохнуть немного „по совету своего врача“, и скоро вернется. Истина же в том, что император повелел ему удалиться», – записывал у себя в дневнике и Морис Палеолог.
«Генерал Джунковский… воспользовавшись полученными им из Москвы сведениями о недостойном в опьянении поведении Распутина в ложе ресторана „Яр“, докладывал их государю в связи с общей его характеристикой; это, как мне сам говорил Распутин, вызвало сильный на него гнев государя; таким он никогда не видел государя; но, по словам Распутина, он в свое оправдание говорил, что он, как и все люди – грешный, а не святой. По словам Распутина, Государь после этого его долго не пускал к себе на глаза и поэтому Распутин не мог слышать или говорить спокойно о генерале Джунковском до конца жизни», – показывал на следствии С. П. Белецкий. В другом же месте он прибавил, что «Распутин добродушно сознался, что был грех (но в чем именно, не сказал, я понял, что в опьянении), но затем уже гневно закончил: „Я ему этого не прощу“».
«После этого в течение двух месяцев Государь не пускал к себе Распутина», – вспоминал Джунковский. Однако об одной существенной вещи генерал умолчал. Джунковский в мемуарах особо подчеркивал, что по договоренности с Императором все касающееся Распутина останется между ним и Государем. Но, судя по всему, это оказалось не так.
«Ах, дружок, он нечестный человек, он показал эту гадкую грязную бумагу (против нашего Друга) Дмитрию, который рассказал про это Павлу и Але. – Это такой грех, и будто бы ты сказал, что тебе надоели эти грязные истории, и желаешь, чтобы Он был строго наказан, – писала Императрица мужу 22 июня 1915 года. – Видишь, как он перевирает твои слова и приказания – клеветники должны быть наказаны, а не Он. В ставке хотят отделаться от Него (этому я верю), – ах, это все так омерзительно! – Всюду враги, ложь. Я давно знала, что Дж. ненавидит Григория и что Преображ. клика потому меня ненавидит, что чрез меня и Аню Он проникает к нам в дом.
Зимою Дж. показал эту бумагу Войек., прося передать ее тебе, но тот отказался поступить так подло, за это он ненавидит Воейк. и спелся с Дрент. – Мне тяжело писать все это, но это горькая истина. – А теперь Самарин к ним присоединился – ничего доброго из этого выйти не может.
Если мы дадим преследовать нашего Друга, то мы и наша страна пострадаем за это. – Год тому назад уже было покушение на Него, и Его уже достаточно оклеветали. – Как будто бы не могли призвать полицию немедленно и схватить Его на месте преступления – такой ужас! Поговори, прошу тебя, с Воейковым об этом, – я желаю, чтобы он знал о поведении Джунк., и о том, как он извращает смысл твоих слов. <…> Не смеют об этом говорить! – Не знаю, как Щерб. будет действовать – очевидно, тоже против нашего Друга, следовательно, и против нас. Дума не смеет касаться этого вопроса, когда она соберется; Ломан говорит, что они намерены это сделать, чтобы отделаться от Гр. и А. – Я так разбита, такие боли в сердце от всего этого! – Я больна от мысли, что опять закидывают грязью человека, которого мы все уважаем, – это более чем ужасно.
Ах, мой дружок, когда же наконец ты ударишь кулаком по столу и прикрикнешь на Дж. и других, которые поступают неправильно? Никто тебя не боится, а они должны дрожать перед тобой, иначе все будут на нас наседать, – и теперь этому надо положить конец. Довольно, мой дорогой, не заставляй меня попусту тратить слова. Если Дж. с тобою, призови его к себе, скажи ему, что ты знаешь (не называя имен), что он показывал по городу эту бумагу и что ты ему приказываешь разорвать ее и не сметь говорить о Гр. так, как он это делает, он поступает, как изменник, а не как верноподанный, который должен защищать друга своего Государя, как это делается во всякой другой стране».
«…а ко мне <Государь> все время был более милостив, чем когда-либо, очевидно, моя записка произвела впечатление», – констатировал тем не менее Джунковский, хотя на следствии именно об Александре Федоровне отзывался с большой неприязнью: «Я думаю, что императрица была настолько ослеплена, настолько все у нее было заволочено, если так можно выразиться, влиянием Распутина, что она не сознавала, что делает», и объяснял такое поведение «психозом на почве истерии».
