Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания - Берестов Валентин Дмитриевич (книги серии онлайн .txt) 📗
Санитары на носилках втащили больного в самолет. Один вышел с пустыми носилками, другой улетел с больным. Из стихов и рассказиков, какие мы с прабабушкой слушали по радио, передавая друг другу наушники, я знал, что самолеты за больными посылает Сталин, он спасает их от смерти. В голову не приходило, что это сделал доктор Лебедев.
После войны начальство взялось-таки за Лебедева. Теперь оно от него не зависело. Чуть что, к важному пациенту вызовут специалиста из Калуги или отвезут его туда на машине. Не то, что прежде, когда мама, отпуская меня «в город», умоляла глядеть по сторонам, чтоб не попал под копыто лошади или под колесо телеги. Ненадолго заехал голубой автобус — и событие для всего городка!
Больницей назначили заведовать молодого врача. Лебедева понизили до рядового ординатора. Новый главврач знал, что чиновникам поперек горла популярность Лебедева, независимая манера держаться. Как, мол, перестав быть главным, поведет себя этот гордец? Мещовск полушепотом недоумевал и негодовал. Были и другие горести. И Николай Александрович покончил с собой. До сих пор кто-то заботится о могилах Лебедева и его жены, сажает цветы.
Через много лет напишу стихи про доктора Лебедева, про свои детские хвори, про санитарный самолет, про волшебное царство цветов, шмелей, пчел и бабочек в больничном дворе. То был для меня, малыша, райский сад, и я завидовал больным в серых халатах, что им не нужно уходить оттуда.
И еще воспоминания того доисторического возраста, какой больше всех любил Корней Чуковский, автор «От двух до пяти». Тут можно вспомнить лишь обрывочные, хоть и яркие впечатления. Но их не расположишь во временной последовательности. Помнится лишь, что дело было зимой или летом, а в моем случае — в доме Кулагина или в каком другом.
Раннее, «докулагинское», воспоминание. Мама купает меня в корыте, оно еще кажется мне громадным. Появляется папа и ласково смотрит на меня. Я его стесняюсь. Папа прячется за угол печки. Оттуда выглядывают его веселые глаза. А вот уже «кулагинские». Двор. Поранил ладонь о склянку и вижу свое розовое мясо и белую кость… Конец зимы. Добываю в мусорном ящике пустую бутылку. Приношу домой, наливаю в нее воду, ставлю ветку тополя. Лютый мороз, а на ветке клейкие листочки…
Бегал из дома Кулагина через улицу во двор наискосок. Там жили приятели. Но я помню не их, а лишь испуганные лица взрослых, когда мы принесли из чулана брошюру, на обложке человек в очках, острые глазки, бородка — Троцкий! Помню недоуменные разговоры взрослых: «Рыков-то — всего лишь наркомсвязь!» Но в мировую историю я тогда еще не включился, жил внутри первобытного племени малышей и, если верить Ю. В. Кнорозову, повторял вместе с ними путь человечества: до возникновения государства, письменности и истории — непрерывной памяти общества.
А еще — палисадник с низеньким заборчиком перед домом Кулагина. Он делался волшебным, когда внутри него расцветали синие, желтые, белые аквилегии — водосборы или, как мы их называли, колокольчики. Белая сирень и аквилегии до сих пор самые любимые цветы в Мещовске.
Ах, да! Еще воспоминание. Из дома Кулагиных отец впервые вечером повел меня в нардом, в общество одних взрослых, на концерт московской скрипачки Славы Рошаль и пианиста Вальтера. Его имя я часто слышал по радио, но слушал и сами пьесы в его исполнении. Вот отец и повел меня на концерт, чтоб пораньше привить вкус к живой классической музыке. Хорошо помню лица обоих музыкантов. Будь я художником, нарисовал бы их по памяти. В момент игры оба казались родными, будто они из нашей семьи и приехали навестить нас с папой. Отец рассказывал: «Ты слушал как взрослый».
Что до младенческих игр и товарищей по играм, то сравню наше детское общение с переживаниями, какие уже в юности испытал, например, в читальных залах. Так много усвоено, принято в ум и в душу, но ничего об этом не помнишь. Может, потому, что все это еще не прошло, не стало воспоминанием, а живет и действует в нас и сегодня.
Так в младенчестве человек вбирает в себя через язык, через игры, их магические считалки и языческие заклички, обращенные к силам природы («Весна, весна! На чем пришла?»), не больше не меньше как опыт всего человечества, и тут лучше наблюдать за малышами, чем пробовать в самом себе пробуждать эту память…
Поздней осенью мы с Татьяной Александровой шли по нашей улице Волгина. Подбегает малыш лет двух-трех. На варежке грязный снежок с обрывками травинок. «Комок! — радостно сообщил малыш. — Белый комок!» «Снежок! — разделила Таня его восторг. — Дивный белый снежок!» «Да-да, дивный!! — возликовал малыш и бросился к родителям. — Смотрите, дивный снежок!» Так в его ум и душу вошли два новых слова. Но разве он когда-нибудь вспомнит об этом? Вспомнит, как сам создал новый, небывалый для него предмет, хотел его назвать и ликовал, когда ему от имени всех поколений народа, на чьем языке он говорит, дали название того, что ему открылось?
Нет, недаром калужские крестьянки зовут малыша батюшкой. Его колоссальная умственная работа, о какой писал автор «От двух до пяти», требует великого уважения.
И другой пример. Тою же ранней зимой или поздней осенью в нашей «зоне отдыха» (ничего себе название!) наблюдал, как малыш пробовал влезть на обледенелую клумбу. Он был сразу Сизифом и Сизифовым камнем: почти наверху, но поскользнулся и — опять вниз. Проделав это много раз и, почти укрепившись на вершине, умоляющим взглядом посмотрел на маму: поддержи, мол. «Ты что? — наставительно сказала нарядная дама. — Забыл, что ты мужчина? Мужчины не просят о помощи!» И посмотрела на меня, вот как я его воспитываю! Малыш прекратил свои попытки, повернулся к матери и гневно произнес: «Ты — пиписка!» Дама подхватила его и поскорее скрылась с глаз долой.
Трехлетних «батюшек» надо уважать! И десятилетних тоже. Для меня было счастьем, когда один мой друг-школьник похвалил меня своей маме: «Взрослые почти не слышат, что им говорят дети. А этот дядя слушает».
Ю. В. Кнорозов считает, что в мире господствует принцип единственного исключения. Тургеневский герой сказал: «У меня нет никаких убеждений!» «За единственным исключением! — возразил другой. — То, которое вы сейчас высказали».
«Как? — удивился я. — А вечный двигатель? Он же невозможен!» «За единственным исключением, — поправил Юрий Валентинович. — Вселенная как таковая. Она и есть вечный двигатель».
Об этом напишу подробнее, когда в мемуарах доберусь до Кнорозова и его теории коллектива. «Исключение лишь подтверждает правило», — это стало поговоркой. Более того. Если нет единственного исключения, то все ваши утверждения, теории, правила — неверны.
А тут единственное исключение сразу для двух утверждений автора этих записок. 1) Я был послушным мальчиком, старался не нарушать никаких запретов. 2) Папа своих сыновей уважал, понимал, был к нам добр и не только не поднимал руку ни на кого из нас, но и голоса не повышал. За единственным исключением…
Я знал, папа вечером уйдет в городской сад. Педтехникум в горсаду прощается с выпускниками. Как же без директора?
Ужинаем одни. Ловлю звуки оркестра из горсада. Хочу к отцу, к музыке, к студентам. Спрашиваться у мамы не стал. Сама не пошла и меня не пустит. Наказаний я не боялся. Папа, как сказано выше, даже голоса не повысит. Мамины шлепки и укоры (так и слышу «Поте-ря-я-ял!» или «Рохай!», то есть «рохля») как наказание не воспринимались. Мы просто боялись огорчать родителей. Больно было б увидеть их хоть на миг несчастными по твоей вине. Но мама ничего не заметит. Папа обрадуется и простит. Послушаем оркестр. И вместе вернемся. Мама, конечно, отшлепает, но тоже обрадуется.
Пью топленое молоко из молочника с носиком. Вижу, окно на веранде не закрыто, послушно иду спать. Мама целует Диму и меня, идет к себе. Крадусь на веранду — и в окно! Прыгаю на мокрую от свежей росы травку. Знал бы, сколько преступлений совершаю сразу. Мало того, что сбежал без спроса туда, куда меня не звали. Но явился на люди, на взрослый праздник, в трусах, в ночной рубашке, босиком! И это сын уважаемого человека, директора, мальчик из приличной семьи!
