Сингапурская история: из «третьего мира» – в «первый» - Ли Куан Ю (бесплатные онлайн книги читаем полные TXT) 📗
Пакистанцы – выносливый народ, среди них достаточно талантливых и образованных людей, чтобы построить современное государство. Увы, бесконечная война с Индией истощает ресурсы Пакистана и подрывает его потенциал.
Глава 26. Вслед за Великобританией – в Европу
Мои взгляды на европейцев во многом сформировались под влиянием взглядов англичан в 50-ых – 60-ых годах. Европейцы казались несколько странными и отличавшимися от более сплоченных и законопослушных англичан. Французы казались склонными к бунтам, революциям и изменениям конституции; немцы проявляли тенденцию к использованию силы для решения спорных вопросов. Но с тех пор, как премьер-министр Великобритании Гарольд Макмиллан внес предложение о вступлении страны в Европейское экономическое сообщество (ЕЭС – European Economic Community, ныне Европейский союз – European Union), я уже не сомневался, что вступление Великобритании в ЕЭС со второй или третьей попытки было делом времени. После того, как в 1968 году Великобритания заявила о выводе своих войск к востоку от Суэца, премьер-министр Гарольд Вильсон вновь обсудил это предложение с премьер-министром Шарлем де Голлем (Charles de Gaulle). Из этого опять ничего не вышло, но переговоры еще раз показали, насколько важной стала Европа для Великобритании.
Великобритания хотела присоединиться к европейским странам, чтобы вырваться из порочного круга замедленного экономического роста. По сравнению с экономикой Великобритании экономика Германии, Франции, стран Бенилюкса и даже Италии, – членов ЕЭС, росла быстрее. Было очевидно, что большие размеры рынка способствовали ускорению экономического роста. Я хотел наладить новые связи с Европой, чтобы Сингапур не оказался отрезанным от Европы после вступления Великобритании в ЕЭС.
Как это бывает со всеми бюрократическими организациями, заявления о принципах сотрудничества, сделанные на самом верху, не гарантировали его успешного развития. В 70-ых годах я столкнулся с протекционистской политикой «крепости Европа» (Fortress Europe) по отношению к товарам сингапурского экспорта. Я поехал в Брюссель в октябре 1977 года, чтобы встретиться с президентом Европейской комиссии (European Commission) Роем Дженкинсом (Roy Jenkins), с которым я сохранял связи еще с 60-ых годов, когда он был канцлером Казначейства Великобритании. Еще ранее я написал ему что то, как европейцы применили к Сингапуру правила Генеральной схемы льгот, дававшей развивающимся странам ограниченные льготы на экспорт товаров в Европу, негативно отразилось на экспорте наших электронных калькуляторов, зонтиков, проекторов и фанеры. Незадолго до того, даже импорт свежих орхидей встретил возражения голландских и итальянских цветоводов. Я добавил, что мы могли еще как-то понять, что у нас возникли проблемы с импортом текстиля и зонтиков, но проблемы с импортом калькуляторов и орхидей явились для нас полной неожиданностью. Дженкинс отнесся к нашим проблемам с симпатией, но в вопросе с зонтиками он помочь не мог. Как оказалось, они производились в том избирательном округе, в котором баллотировался президент Франции Жискар д'Эстен (Giscard d'Estaing).
С другими специальными уполномоченными Европейской комиссии я обсуждал, как предотвратить возникновение конфликта между Сингапуром и странами ЕЭС. Мы были готовы отказаться от производства тех товаров, которые затрагивали интересы европейских стран из-за постоянно высокого уровня безработицы на континенте. Я был встревожен, обнаружив, что список этих товаров был практически бесконечен. Любое государство ЕЭС, почувствовав свои интересы хоть немного задетыми, обращалось в Брюссель с просьбой о принятии протекционистских мер и всегда получало искомое. Несмотря на это, ЕЭС отрицало, что оно являлось наиболее протекционистским из всех торговых блоков. Я привел в качестве примера ситуацию, в которой оказались две наиболее известные европейские МНК: «Филипс» и «Сименс», – которые обнаружили, что произведенные в Сингапуре электронные товары было легче экспортировать в Америку и страны Азии, чем в Европу.
Я привлек их внимание к двум основным вопросам. Во-первых, несмотря на успехи в экономическом развитии Сингапура, я просил преждевременно не лишать нас тех льгот, которые мы имели в рамках ГСЛ. Во-вторых, я доказывал, что выборочные протекционистские меры, направленные на блокирование импорта, вряд ли оказались бы эффективными в решении проблем ЕЭС. Я попытался убедить Дженкинса как президента ЕЭС, что ему следовало формализовать многообещающие отношения между ЕЭС и АСЕАН путем подписания договора об экономическом сотрудничестве, и что его визит в страны АСЕАН помог бы сделать эту задачу приоритетной для Европейской комиссии. Вместо этого, он направил в регион специального уполномоченного по делам промышленности Висконта Давиньона (Viscount Davignon). Дженкинс не любил путешествовать по Востоку, чьи перспективы он оценивал невысоко. Наконец, в 1980 году, с помощью министра иностранных дел ФРГ Ганса-Дитриха Геншера (Hans-Dietrich Genscher), страны АСЕАН добились подписания соглашения с ЕЭС об учреждении совместного Комитета по развитию сотрудничества (joint Co-operation Committee). Несмотря на это, страны АСЕАН продолжали сталкиваться с бесконечными протекционистскими барьерами, воздвигаемыми этой многосторонней организацией. Сельскохозяйственные субсидии и тарифы препятствовали экспорту нашего пальмового масла, а разного рода ограничения, связанные с обеспечением безопасности, охраной здоровья, охраной окружающей среды, практически свели на нет экспорт резиновых изделий из стран АСЕАН. В 1986 году, в результате пересмотра льгот по системе «ГСЛ», ЕЭС установило квоты на импорт произведенных в Сингапуре шарикоподшипников.
Европейские МНК были менее подвижны и динамичны, чем американские или японские корпорации. Они недостаточно использовали возможности глобальной кооперации производства, в результате которой готовые изделия изготавливаются из компонентов, произведенных в различных странах. Такой была ситуация в 80-ых годах, такой же она во многом оставалась и в 90-ых годах.
В мае 1969 года, чтобы наладить связи с французами, которые являлись движущей силой ЕЭС, я договорился о встрече с президентом Франции Шарлем де Голлем, которым я восхищался как великим лидером еще задолго до того. Как раз перед этим французские студенты вышли на улицы, требуя проведения конституционных реформ и увеличения числа мест в университетах, фактически подрывая легитимность власти президента Шарля де Голля. Визит был отложен. Де Голль назначил референдум, проиграл его и ушел в отставку. Мне так и не удалось встретиться с этим высоким, строгим, непреклонным человеком, чья автобиография поразила меня даже в английском переводе. Он восстановил славу французской нации и уважение французов к самим себе.
Вместо этого, в сентябре 1970 года я встретился с его преемником, Жоржем Помпиду (Georges Pompidou). Он был веселым, дружески настроенным человеком, получавшим удовольствие от общения с гостем из далекой и загадочной страны под названием Сингапур. Он подчеркнул, что Франция – это не только модная одежда, изысканные вина и экзотическая парфюмерия. Помпиду хотел, чтобы образ Франции 70-ых годов формировали высокотехнологичные изделия машиностроения, самолеты, высококачественная продукция химической промышленности. У него была склонность к философии, и он вовлек меня в дискуссию об отношении азиатов к золоту, продолжавшуюся минут двадцать. Его интересовало, будет ли золото цениться все так же высоко, после того, как оно утратило роль денежного эквивалента и стало просто товаром. Я всерьез полагал, что будет. На протяжении тысячелетий горький исторический опыт разрушений, опустошений и голода, вызванного засухой, наводнениями, войнами и прочими бедствиями убедил китайцев, что золото обладало неизменной, неразрушимой ценностью. Три с половиной года японской оккупации Сингапура были свежим напоминанием об этом. Я рассказал ему, что одного тахила золота (tahil – несколько более одной унции) было достаточно, чтобы прокормить семью на протяжении месяца, а также приобрести лекарства и предметы первой необходимости, невзирая на гиперинфляцию. Мои воспоминания, казалось, подтвердили его мнение. Я сказал ему, что отношение к золоту являлось первобытным человеческим инстинктом. Его переводчик, князь Андронников (Prince Andronikov), русский эмигрант, перевел слово «первобытный» (primeval), как «примитивный» (primitive). Я возразил, что перевести следовало как «первобытный» (primeval), то есть ведущий свое начало с древнейших времен. Переводчик холодно взглянул на меня и ответил: «Совершенно верно, по-французски „primitif“ означает „первобытный“ (primeval)». Я чувствовал себя справедливо наказанным.
