Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания - Берестов Валентин Дмитриевич (книги серии онлайн .txt) 📗
И опять диалектика: подросток, мечты которого лишились чувства, «часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага человечества новые истины». Но бескорыстная детская мысль о том, чтобы «все были довольны», ему и в голову не приходит. Открывая великие истины, он «с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных людей». А так как он еще полудитя, то в общении с другими людьми (Толстой употребляет здесь более жесткое — в «столкновении» с ними) он «не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово или движение». Чувствовать себя сразу и выше и ниже всех — какая гремучая смесь! Подросток суров и автор суров к нему. Подросток делает широчайшие философские обобщения. И точно так же поступает автор: «Мне кажется, что ум человеческий в каждом отдельном лице проходит в своем развитии по тому же пути, по которому он развивается и в целых поколениях, что мысли, служившие основанием различных философских теорий, составляют нераздельные части ума; но что каждый человек более или менее ясно сознавал их еще прежде, чем знал о существовании философских теорий».
Каждое отдельное лицо! Каждый человек!
Ключевое слово в главе «Юность» — «наслаждение». Юноша «наслаждался сознанием в себе точно такой же свежести, молодой силы, какой везде кругом меня дышала природа». Озябший после купания, он «часто без дороги отправлялся ходить по полям и лесам, с наслаждением, сквозь сапоги, промачивая ноги по свежей росе». И в чем только не находил он наслаждений и удовольствий: «Я часто ходил в огород или сад, есть все те овощи и фрукты, которые поспевали. И это занятие доставляло мне одно из главных удовольствий». И еще раз о том же: «Обеими руками, направо и налево, снимаешь с белых конических стебельков сочные ягоды и с наслаждением глотаешь их одну за другой». Или новая радость: «Я уходил один спать на полу в галерею, что, несмотря на миллионы ночных комаров, пожиравших меня, доставляло мне большое удовольствие». Поводов для наслаждения не счесть: «Часто я находил большое, волнующее наслаждение, крадучись по мокрой траве в черной тени дома, подходить к окну передней» и т. д. Обратим внимание на слово «часто»: юный пантеист то и дело повторял свои наслаждения.
Вместе с юношей наслаждается и сам автор. Фраза течет, как струя меда, наслаждение в каждой интонации, в каждой детали. Даже созерцание мух — и то повод для блаженства: «Около первого окна с опущенной на солнце небеленой холстинной сторой, сквозь скважины которой яркое солнце кладет на все, что ни попадется, такие блестящие огненные кружки, что глазам больно смотреть на них, стоят пяльцы, по белому полотну которых тихо гуляют мухи». Мечты юноши почти сливаются с явью: «Душа моя так полна… жизнью и надеждами». Юноша наслаждается мечтами «о любви и счастии», «о сладострастном счастии, которое мне тогда казалось высшим счастьем в жизни». В воображении к нему являлась она. У него даже была «беспричинная надежда», что она явится откуда-то на самом деле. Когда юноша, гуляя, мечтал «о героях последнего прочитанного романа и воображал себя то полководцем, то министром, то силачом необыкновенным, то страстным человеком», он «с некоторым трепетом оглядывался беспрестанно кругом, в надежде вдруг встретить где-нибудь ее на полянке или за деревом». А в воображении «она любила меня, я жертвовал для одной минуты ее любви всею жизнью».
«Могучую силу воображения и любви» видит автор в юности, в третьей эпохе развития человека. И с могучей силой он ее изображает.
В главе «Юность» Николенька среди своих, в доме своего детства, ему некого стесняться, можно быть самим собой, и он иногда «мечтает по-старому». Ему вспоминается детство, и «на минуту становится грустно». На минуту, ибо «воспоминание это только крылом касается меня и летит дальше». Поразительный образ!
Куда же оно летит? Вернемся к главе «Детство». Здесь для взрослого Николая Иртеньева, от чьего имени идет рассказ, воспоминания детства значат куда больше, чем для юноши: «Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений». Лучших наслаждений не юности, а совсем другой поры. Автору «Детства», когда он писал эти строки, было всего 24 года. Герою, от лица которого идет рассказ, видимо, столько же. Это — молодость. К ней-то и улетело воспоминание детства, лишь задев юношу своим крылом.
Выходит, что замысел «Четырех эпох развития» почти осуществился. Четвертая эпоха, молодость, здесь присутствует. Наверное, Толстой не написал «Молодость» потому, что сам еще не подвел черты под этой эпохой. Сам он в том возрасте был офицером и становился писателем. О Николае Иртеньеве мы знаем лишь то, что в четвертую эпоху его развития ему как никогда понадобились для счастья не только воспоминания детства, но и вся сила и свежесть детского чувства, даже «слезы и восторги эти». «Неужели, — спрашивает он, — остались одни воспоминания?»
Четвертая эпоха присутствует и в главе «Отрочество». И если детство вдруг понадобилось герою ненаписанной «Молодости», то отрочество он в сущности проклинает. Оно с его напряженной работой ума ему вроде бы совсем не нужно. «Жалкая, ничтожная пружина моральной деятельности — ум человека!» Лучше бы каким-то образом обойтись без него, и без отрочества, и без этой «жалкой, ничтожной пружины»! «Слабый ум мой, — сказано в этой главе, — не мог проникнуть непроницаемого, а в непосильном труде терял одно за другим убеждения, которые для счастья моей жизни я никогда бы не должен сметь затрагивать».
Юношеское счастье кажется самому юноше каким-то недоконченным. Ни ее, ни самого себя он еще не нашел, не определил еще своего призвания, своего места уже не в избранном кругу и не в отвлеченном, абстрактном человечестве, а среди реального, живого народа: «Когда в таких прогулках я встречал крестьян и крестьянок на работах, несмотря на то, что простой народ не существовал для меня, я всегда испытывал бессознательное, сильное смущение и старался, чтобы они меня не видели».
Герой «Молодости» тут многое мог бы объяснить, но «Молодость» не написана, а потому вернемся к трилогии и к микротрилогии. При кажущейся бесконфликтности каждой из трех глав, в этой микротрилогии есть конфликт, неизбежно сопутствующий развитию человека, диалектически заложенный в самой его природе. Отрицание отрицания. Недаром молодой Толстой штудировал Гегеля. А детство отрицается отрочеством, даже уничтожается. Толстой пишет о «привычке к постоянному моральному анализу, уничтожившей силу и свежесть чувства и ясность рассудка», юность — синтез, но уже на новой основе. Синтез незавершенный, ибо развитие не останавливается.
Что же касается отрочества, то в 75 лет, взявшись за автобиографические записки, Лев Толстой назвал счастливейшими первые 14 лет своей жизни, куда входит и двенадцатилетний возраст с его «умствованием». Старец благословил отрока и проклял свою юность.
И все же никакой микротрилогии Толстой не писал. Есть лишь одноименные главы в трех повестях. Какова их роль?
Это не лирические отступления. Автор не отступает ни от героев (в главе «Детство» — Николенька в высоком креслице, мать, Карл Иванович, в «Отрочестве» — старший брат Володя, в «Юности» — Мими, девочки, Фока), ни от действия. Эти главы прочно спаяны с остальными. Например, «Детство» стоит между «Разлукой», где герой, расставшись с матерью, вспоминает ее в пути, и «Стихами», где он вдруг ощутил себя предателем, завершив стишки, преподнесенные бабушке, пошлым литературным штампом:
Воспоминание раннего детства, столь естественное здесь, усиливает соседние главы. Так же органичны, композиционно и психологически мотивированы главы «Отрочество» и «Юность». Эти главы — не выводы из одноименных повестей, и не зря они поставлены ближе к их середине. И все же почему совпадают названия глав и повестей? Толстой огорчился, когда Некрасов дал в «Современнике» его первую повесть под измененным названием: «История моего детства». Тут не годились оба слова. И «моего», ибо автор «Четырех эпох развития» хотел исследовать развитие «каждого отдельного лица». И «история», ибо в повести изображен лишь конец детства, — оно дано на изломе. Толстой как бы ищет его грань: вот уезжают, вот уже не верят в игру, вот «что-то вроде первой любви», вот смерть матери. Но внешние события, смерть матери или же поступление в университет, лишь совпадают с началом отрочества или юности. Не будь их, детство и отрочество все равно кончились бы. Ведь главное, что «ваш взгляд на вещи совершенно меняется, как будто все предметы, которые вы видели до сих пор, вдруг повернулись к вам другой, неизвестной еще стороной». В повести поворачивается то одно, то другое, а нужно, чтобы повернулось все. Вывод из «Детства» дан в начале «Отрочества»: «Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль, что не мы одни, т. е. одно наше семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и не имеющих даже понятия о нашем существовании». И Толстой уточняет: «Без сомнения, я и прежде знал все это; но знал не так, как я это узнал теперь, не сознавал, не чувствовал». Вот начало отрочества со всей его философией. В юность человек входит с теми же мыслями, что и в отрочестве. Вот вывод из отрочества, Толстой делает его в начале повести «Юность»: эти мысли «еще нравились только моему уму, а не чувству. Но пришло время, когда эти мысли с такой силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о том, сколько времени я потерял даром, и тотчас же, в ту же секунду захотел прилагать эти мысли к жизни с твердым намерением никогда уже не изменять им». С этого момента Толстой отсчитывает начало «Юности». Да и вся повесть «Отрочество» — поиски таких границ, первые главы — границы с детством, остальные — с юностью. Итак, в «Детстве» изображен лишь последний, одиннадцатый год детства героя. В «Отрочестве» ему сначала — 11, потом — 14–16 лет. Остальное пропущено. Но ведь у Толстого, судя по записи в дневнике в период работы над «Отрочеством», был «прием в середине действия описывать для ясности и выпуклости рассказа прошедшие события». Вот он и описал в главе «Детство» десять пропущенных лет, в главе «Отрочество» — три пропущенных года, а в главе «Юность» — всю радость жизни, как бы опущенную в других главах повести, где герой все время в разладе с собой, с другими, с миром. Воссоздавая пропущенное, Толстой стремился в соответствии с общим замыслом «Четырех эпох развития» сказать об этих эпохах главное — из того, что он не успел написать. Тут потребовалась огромная обобщающая сила и высокая поэзия. И, может быть, ему показалось, что эти три главы, обобщающие ненаписанное, выражают суть дела полнее, чем сами повести. Так возникла трилогия в трилогии.
