Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современ - Гурко Владимир Иосифович
Грозные признаки разложения проявляет Маньчжурская армия, а возвращающиеся домой из этой армии запасные митингуют, учиняют беспорядки в различных находящихся у них на пути сибирских городах, как то: Иркутске и Чите; в этом последнем городе образуется ими Совет солдатских и казачьих депутатов.
Одновременно, само собою разумеется, вспыхивают вновь во многих губерниях аграрные беспорядки.
Словом, работа «товарищей» кипит по всему лицу земли русской. Следом за Петербургским Советом рабочих депутатов образуются такие же советы во многих других промышленных центрах, и все они пытаются вступить в связь с Петербургским Советом, выражают готовность ему подчиняться и ждут от него директив.
Одновременно на окраинах к социалистическому движению примешивается движение национальное, сепаратистское, принимая наибольшие размеры в Прибалтийских губерниях, где обучаются латышские вооруженные отряды, громящие замки и усадьбы своих давних недругов немецких баронов.
Губернии Царства Польского сильно охвачены национальным движением. Выражается оно здесь, между прочим, кроме рабочих стачек и уличных беспорядков, еще в нападении на гминные (волостные) управления. В них повстанцы видят эмблему русского владычества, хотя состоят они сплошь из выбранного населением местного элемента, но ведут они переписку на государственном языке, и вот эту переписку повстанцы уничтожают. Одновременно происходит массовое, поодиночке, убийство чинов полиции и земской стражи[514].
В самой Варшаве положение становится настолько грозным, а террористические акты принимают такой массовый характер, что генерал-губернатор, он же командующий войсками округа, генерал Максимович признает за благо укрыться в крепость Згерж, в пределах которой находится летнее местопребывание начальника края. Тотчас уволенный от должности, он замещается генералом Скалоном, по требованию которого в губерниях Царства Польского вводится военное положение.
Обстоятельство это вместе с преданием суду бунтовавших в конце октября кронштадтских моряков служит поводом для декретирования Петербургским Советом рабочих депутатов новой всеобщей забастовки, начавшейся 2 ноября.
Петербург вновь погружается с наступлением ночи во тьму, вновь не ходят трамваи, не появляются газеты, с перерывами действуют телефоны, а местами бастуют пекаря, так что в некоторых частях города население остается без хлеба. Распространяется забастовка и на железные дороги, не принимая, однако, всеобщего и полного характера. Так, по Николаевской дороге некоторые поезда продолжают ходить, но пассажиры проникают на них украдкой, боковыми ходами. Поезда эти отходят не с обычных мест отправления, сопровождаются военными командами, а обслуживающие их кондукторские бригады объяты величайшей тревогой, опасаясь жестокого возмездия за нарушение велений стачечного комитета. Страх перед новой, где-то скрывающейся, никому не ведомой, но, по-видимому, всесильной властью понемногу охватывает все слои населения. Забастовочное движение принимает, впрочем, в то время характер какой-то заразной болезни. О размерах фабричной забастовки можно судить по тому, что число забастовочных рабочих дней в ноябре месяце достигает 667 тысяч, превышая число таких же дней за октябрь месяц на 150 тысяч. Но рядом с фабричным пролетариатом втягиваются в общее движение, без всякого постороннего приказа, самые различные категории людей. Так, сегодня бастуют служащие в парикмахерских, а завтра — прислуга ресторанов и гостиниц. Не успевают эти забастовки прекратиться, как оставляют работу разносчики газет, примеру которых почему-то следуют приказчики магазинов. Беспричинное, ничем определенным не вызванное оставление работы превращается в какой-то спорт, в котором участвуют люди всех положений и даже возрастов. Само собою разумеется, что в университетах и иных высших учебных заведениях слушание лекций заменяется многолюдными митингами, на которых горячо препираются между собою социалисты и анархисты. Не отстают и ученики средних учебных заведений, вплоть до находящихся в детском возрасте. Они предъявляют скопом какие-то требования учебному начальству и толпою покидают классы. Словом, забастовочное движение принимает даже несколько юмористический характер, и правые газеты шутя сообщают, что забастовали роженицы в родильных приютах, отказываясь производить на свет впредь до признания за населением всеобщего, без различия пола и возраста, избирательного права. Об университетах ходил другой анекдот, а именно что содержательница пансиона без древних языков[515], усмиряя бушующих студентов, убежденно говорила им: «Здесь вам не университет, здесь, слава Богу, заведение!»
Тем временем Петербургский Совет рабочих депутатов спешит занять положение органа пролетариата, контролирующего деятельность правительства. Он сносится непосредственно с председателем Совета министров, официально уведомляет градоначальника о замеченных им незаконных действиях полиции и требует их прекращения. Одновременно он учреждает в фабричных частях города милицию, которая кое-где вытесняет полицию. Спеша использовать условия времени и приобретенное им обаяние, Совет этот проводит почтово-телеграфную забастовку. Завоевывает он при этом в среде чиновников почтово-телеграфного ведомства такую власть и влияние, что правительство вынуждено обращаться к нему для передачи своих распоряжений на места. Разрешение это дается, разумеется, лишь когда распоряжение законной власти согласуется с желаниями Совета рабочих депутатов, как, например, телеграмма Витте, отменяющая смертную казнь, к которой были присуждены местными органами учредители Кушкинской в Средней Азии республики после ее упразднения военной силой[516].
Мало того, Советом рабочих депутатов осуществляется возникшая у него мысль об организации помощи безработным забастовщикам через посредство городской думы, которая в некоторой части своей из сочувствия, а в большинстве — под влиянием страха послушно исполняет веления Совета.
Словом, как писал в то время один из сотрудников «Вестника Европы»: «Власть переменилась. Какие-то люди, особенно страшные своею личною неизвестностью, а еще более анонимностью стоящего за ними чего-то огромного и сильного в сознании и в глазах населения, заняли то самое место, на котором оно привыкло видеть официальное начальство». Тот же сотрудник описывает, как в Москве «закрывали» ресторан и «снимали официантов» в одной из самых больших гостиниц. «В швейцарскую вошли двое молодых людей и потребовали, чтобы к ним вышли официанты. Управляющий самолично побежал наверх. Через минуту с ним спустилось несколько официантов. Молодые люди им сказали: «Закрыть ресторан!» Моментально было погашено электричество, вся прислуга ушла, двери в обеденную залу были заперты. Не раздалось ни одного протеста ни со стороны прислуги, обрекавшейся на лишение на неопределенное время заработка, ни со стороны управляющего гостиницы, которая обрекалась на ежедневные убытки. Столь же покорно отнеслись к своей участи — потихоньку кое-чем пообедать в своих душных номерах — постояльцы»[517].
Подобные описанной сцены «снимания» служащих в совершенно тождественных условиях происходят и в Петербурге, причем не только в обслуживающих общественные потребности частных учреждениях, но и в учреждениях правительственных. Появлялась кучка неизвестных личностей и тоном, не допускающим возражений, требовала немедленного прекращения занятий, и это требование во многих случаях беспрекословно исполнялось. Однако коль скоро пришедшие личности встречали сколько-нибудь решительный отпор, они быстро скрывались и вновь уже не появлялись.
Сложившимися обстоятельствами, впрочем невольно, втягивались в общее движение и чиновники различных ведомств, образующие специальные собственные союзы, а также низшие служащие правительственных учреждений, как то вольнонаемные писаря. Они предъявляют коллективное требование об увеличении платы и одновременно сокращении часов работы, и эти требования, увы, кое — где тотчас исполнялись. Однако и здесь достаточно было самого ничтожного отпора, чтобы требования эти немедленно замолкали. Так, однажды в земском отделе секретарь мне доложил, что писаря отдела, коих было несколько десятков, желают ко мне явиться, чтобы просить о прибавке содержания.
