Николай Крючков. Русский характер - Евграфов Константин Васильевич (читать книги онлайн полностью без регистрации .TXT) 📗
Когда много лет спустя у Николая Афанасьевича поинтересовались началом его успеха, он ответил:
– Собственно говоря, никакого начала могло и не быть. Когда моя мама была мною беременна, она получила травму, и родился я чудом. Чудом и выжил.
Мама-то все-таки встала на ноги, а вот тяжелая изнурительная работа доконала-таки Крючкова-старшего – он стал часто болеть. И тогда у Олимпиады Федоровны родилась мечта: построить в деревне собственный дом, перебраться в него и жить на свежем воздухе и здоровой пище. Мать понимала, что это была единственная возможность продлить отцу жизнь.
И вот, оставив мать в Москве, отец забрал с собой двух сыновей и подался в Тульскую губернию. Облюбовали деревеньку Плотицино и начали строиться. Да только не достроили – весной 1920 года отец умер, а два брата-подростка остались жить в предбаннике.
Это были страшные годы: тиф, голод, холод, разруха. И никакой связи с внешним миром. Мать оставалась в Москве и знать ничего не знала о своих «мужиках». А братья, похоронив отца, мыкали горе-нужду. Кто-то пустых щей из лебеды даст, кто-то картофелину… «Сколько лет прошло, – пишет Николай Афанасьевич, – а до сих пор помню фамилию соседей – Карпухины. Они нас, чужаков, чем могли поддерживали. Во многом благодаря им мы с братом живы тогда остались».
Каким-то способом все-таки дали знать матери о беде, и она приехала за своими детьми, когда те лежали уже в тифу. И потащились они за двадцать с лишним верст на железнодорожную станцию. А там даже в вокзал не пускают – карантин: тиф свирепствовал вовсю. Неделю просидели под открытым небом, Кольке совсем худо стало. А Петька все бежал вдоль составов и умолял:
– Дядь, возьми нас, у меня братик больной!
– Чем больной-то?
– Да тифом!..
При этом слове двери теплушек мгновенно закрывались.
Наконец мать упросила одного начальника воинского эшелона взять их с собой.
Посадили красноармейцы, накормили Кольку кашей, и он сразу же уснул.
Не с той ли поры осталось у Николая Афанасьевича на всю жизнь трепетное отношение к человеку в военной форме? Как знать…
Доехали до Серпухова. Мать с Петькой пошли к военному коменданту, а Кольке сунула под голову мешочек с самым дорогим, что у них оставалось, – полтора фунта хлеба пополам с отрубями. Колька ни рукой, ни ногой пошевелить не может – совсем ослаб. И тут почувствовал, что кто-то в изголовье шарит. Склеил глаза и видит: небритый дядька в солдатской шинели без пуговиц, в буденовке со споротой звездой.
– Молчи, щенок, – шепчет. – Убью!
А Колька и крикнуть не может, только плачет. Тут и мать вернулась, тоже в слезы, шум подняла. Прибежал знакомый командир, взял с собой красноармейцев и бросился искать налетчика. Нашел. Привел в теплушку.
– Он? – спрашивает Кольку.
Колька и мог только кивнуть. Обыскали бандита и нашли у него за пазухой эту злосчастную горбушку. Увели. А потом Колька услышал сухой винтовочный треск: тут же за полотном и расстреляли мародера.
Все-таки добрались до Москвы, до Курского вокзала. Чтобы доехать до Пресни, извозчик два миллиона запросил. Откуда? Поплелись пешком.
– Я пить хочу, – вспоминает Николай Афанасьевич, – в жару ведь, плохо что помню. Но на всю жизнь запомнил человека, который где-то возле Сухаревки напоил нас. Так потихоньку и добрели до Кудринской площади – площадь Восстания сейчас. А там и наша «Трехгорка». Плох, видать, я был тогда, коли соседки горестно у матери спрашивали: «Живого привезла мальца, Федоровна, аль мертвого?»
Выкарабкался! А в память о болезни первую кличку заработал: Колька Кривой. Голова набок, к плечу клонилась. Потом, когда на фабрике работать стал, сила появилась. К тому же занялся любительским боксом, голову стал держать ровно, и кличка куда-то пропала.
Так вот мы и оказались опять в родных «Спальнях», где и жили втроем на девяти метрах. Как жили? А так, что только в тридцатые годы узнали, что на столе еще бывает так называемое второе блюдо. Раньше мы были уверены, что существует только одно блюдо – похлебка.
Но братья не унывали. Мать снова пошла в цех, и они были предоставлены сами себе. После занятий в школе гоняли по пустырю тряпичный мяч, играли в лапту, зимой лихо носились с ледяных горок на одном коньке – двух, как правило, ни у кого не было.
А на Ходынке стоял кавалерийский полк, над которым шефствовала «Трехгорка». Ребята ухаживали за лошадьми, а благодарные кавалеристы обучали желающих вольтижировке. И как это потом пригодилось артисту Крючкову!
А повальное увлечение голубями? Старая русская забава! В «Парне из нашего города» есть потрясающая в своей простоте и искренности сцена, где Сережа Луконин стоит на крыше, в белой рубахе, в подвернутых до колен штанах, и так озорно свистит во все небо, гоняя стаю сизокрылых. Крючкову не нужно было перенимать эту картину у кого бы то ни было – он играл самого себя лет пятнадцать спустя.
Время летело стремительно. Окончив семилетку, Николай поступил в ФЗУ – фабрично-заводское училище, прообраз ПТУ: четыре часа работы, а потом четыре – учебы. Стал учиться парнишка граверному делу. Профессия гравера-накатчика была на фабрике очень уважаемой, и Николай гордился ею. А окончил он ФЗУ с высшим разрядом. Мать по фабрике именинницей ходила и мечтала только об одном: чтобы бросил сын свой треклятый драмкружок, который сбивал его с прямого рабочего пути!
Но театром в ту гору Николай, по его словам, «заболел уже всерьез и неизлечимо».
Дело в том, что помещение бывшей знаменитой кухни «Трехгорки» переоборудовали под клуб. А знаменита эта кухня была тем, что в ней перед рабочими-ткачами выступали в свое время В. И. Лении и М. И. Калинин, а в 1905 году размещался Штаб вооруженного восстания. Так вот, в этом клубе было несколько кружков, которые работали без расписания, каждый приходил, когда хотел, и выбирал то, что ему нравилось. Особенным вниманием пользовался спортивный кружок. Николай занимался боксом, борьбой, бегом, футболом. Ну а его истинной страстью был, конечно же, кружок художественной самодеятельности.
Здесь фабричного паренька обучили играть на гармонике, а плясать он сам научился у цыган на Ордынке. И «чечеточный перебор», и «метелочку» он перенял у них же и не уступал им в лихости и азарте.
На этой клубной сцене Николай, ученик второго класса, и играл свою первую роль маленького китайчонка. А вскоре ему поручили сразу три роли в спектакле-монтаже «1905-й год»: пристава, торговца-лотошника и рабочего-революционера. Особенно понравилась публике его роль толстяка-полицейского.
– Народ смеялся, – вспоминал Николай Афанасьевич, – а меня на покидала мысль: как бы подвязанная веревкой к моему тощему животу подушка не вывалилась – со стыда ведь умру.
Кружковцы ставили и исполняли «живые картины», скетчи, монтажи, которые включали в себя и танец, и декламацию, и песню-частушку на злобу дня. Высмеивали разгильдяйство и расхлябанность, волокиту и очковтирательство, рвачей и бракоделов, прогульщиков и выпивох. Часто выступали прямо в цехах в перерывах между сменами. И как же были рады сами актеры-любители, когда узнавали, что после их выступления одним прогульщиком, лодырем или пьяницей стало меньше!
И еще у всех ребят с Пресни была ни с чем не сравнимая любовь – кино! Всепоглощающая страсть – кино! Как только представлялась возможность, они бежали в кинотеатр с пышным названием «Гран Плезир». Сейчас он называется «Баррикады», и в нем показывают мультфильмы.
А тогда там крутили ленты с Мэри Пикфорд, Дугласом Фербенксом, Гарольдом Ллойдом в главных ролях. Это были великие актеры «Великого немого».
А потом «Индийскую гробницу», «Знак Зорро» и «Черный конверт» сменили «Красные дьяволята», «Броненосец «Потемкин», «Октябрь»… И каждый фильм ребятня смотрела не меньше десяти раз, поэтому знала их наизусть. До конца дней своих Николай Афанасьевич помнил все роли экранных кумиров.
– Жизнь шла своим чередом, – скажет о том времени Крючков. – Да что там шла – бежала, мчалась, летела! Львиную долю времени забирала, естественно, работа гравера-накатчика. Работой своей я гордился. Идешь, бывало, по улице – девушки навстречу нарядные, да все вроде знакомые. К одной так подошел, тронул за рукавчик: наш, говорю, ситчик-то. Отскочила как от ненормального! Работа у меня была очень уж спокойная, а я на месте усидеть не мог. Ну что ты будешь делать – завелся «озорник» внутри да так всю жизнь и сидит там и не дает покоя. Все мне мало! Выучился водить автомобиль – грузовик-пятитонку. Учили просто «по-трехгорски»: в крапиву сядешь, сам машину и вытаскивай. Амортизаторов, как сейчас, не было. Наездишься за день по проселкам, кочкам да брусчатке, потом дома на стуле елозишь. А мать воспринимала это по-своему:
