Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия
Нет, Елены Сергеевны не было при сожжении рукописи романа, и она ничего не знала об этом. Может быть, они не виделись несколько дней. Или виделись, но Булгаков не говорил ей о сожжении рукописей. Или говорил, но она не смогла тогда оценить размеры беды. Они уже были близки, но еще не были женаты.
Рукопись была сожжена — и тем не менее остатки той редакции сохранились. Две разорванные тетради, из которых — чаще всего по вертикали — вырваны куски листов. И еще отдельная пачечка листков — узкий срыв, тоже по вертикали, из какой-то третьей тетради [9].
Впервые Елена Сергеевна задумалась над датой полууничтожения этих тетрадей много лет спустя, в апреле 1956 года. Тогда она готовила к передаче в Институт русской литературы (в Ленинграде) часть булгаковского архива, работала, может быть, впервые, над составлением описи и, пробуя определить время катастрофы, вспомнила свою дневниковую запись от 12 октября 1933 года: «…Арестованы Николай Эрдман и Масс… Ночью М. А. сжег часть своего романа». Вот тут в ее сознании и произошло это соединение тетрадей разорванных с тетрадями сожженными: разорванные — это, по-видимому, и есть остатки от сожженных!
И в описи 1956 года датировала полууничтожение тетрадей именно так:
«Первый черновик, уничтоженный наполовину автором в 1933 г., и материалы для романа. Тетрадь 1»;
«Черновик, частично сохранившийся, половина уничтожена в 1933 г. Тетрадь 2».
(Обрывки описи 1956 года, вместе с уцелевшими отдельными листами описей, составленных Е. С. Булгаковой в середине 60-х, хранились в отделе рукописей Библиотеки имени Ленина, ныне РГБ, — но не в фонде Михаила Булгакова, где им как ценнейшему документу надлежало быть, а в канцелярском «деле» фонда: вместе с другими бумагами, нужными и не очень нужными, в беспорядке небрежной нумерации. Были обнаружены мною случайно, в августе 1988 года, когда я разыскивала следы исчезнувшей в ОР БЛ корректуры «Белой гвардии».)
В середине 60-х годов, уже лучше ориентируясь в истории романа, Елена Сергеевна попробовала связать факт полууничтожения этих тетрадей с сожжением рукописи в марте 1930 года. (Так говорила мне и, вероятно, другим исследователям.)
Но совмещение понятий тетрадь сохранившаяся, хотя бы и разорванная, и тетрадь сожженная — нонсенс.
Ибо если тетрадь сожжена, то ее нет. А если тетрадь есть, то, стало быть, она не была сожжена?
«И лично я, своими руками, бросил в печку…» Так сжег или не сжег Булгаков первую редакцию своего романа? Может быть, немножко сжег, так сказать, не очень сжег, просто решил «попугать» Сталина? Как ни странно, эта мысль высказана в печати. Она принадлежит В. Я. Лакшину, сославшемуся на свидетельство Е. С. Булгаковой.
В очерке «Елена Сергеевна рассказывает…» В. Я. Лакшин пишет: «В 1930 году, когда Булгаков писал письмо Сталину, он думал, как поступить. Уничтожить рукопись — не поверят, что роман был, оставить — значит соврать (в письме была фраза, что начатый роман о Христе и дьяволе уничтожен). Вот почему Булгаков разорвал рукопись сверху вниз, от каждого листа оторвалась половина или две трети, но сохранился корешок, он и теперь в булгаковском архиве».
Значит, сначала написал, что уже уничтожил, а потом только стал уничтожать, но оставил «корешок». Любопытно, Сталину он собирался предъявлять этот «корешок» от уничтоженных тетрадей? Или нам с вами, дорогой читатель?
Мы уже знаем, что Елена Сергеевна не была свидетельницей события, и если В. Я. Лакшин не ошибся и передал ее рассказ точно (в чем я не уверена), это — не свидетельство, а мнение. И мнение ошибочное.
Есть вещи, которые люди чести делают только всерьез. Или не делают вовсе. Все, что известно о жизни и личности Михаила Булгакова, говорит о том, что он не был истериком. Это был сильный человек. И это был человек чести. А следовательно, если он написал: «И лично я, своими руками…» — то было именно так: открытая дверца черной печки и рукопись в языках огня…
Но как же в таком случае рукопись сохранившаяся?
Объяснение может быть только одно: сохранилась другая рукопись.
Так было с сожженным «началом романа „Театр“». Еще прежде, в 1928 году, Булгаков уничтожил ранний вариант своей иронической театральной прозы, называвшейся так: «Премьера». Писал Е. И. Замятину: «И все 20 убористых страниц, выправив предварительно на них ошибки, вчера спалил в той печке, возле которой вы не раз сидели у меня. И хорошо, что вовремя опомнился. При живых людях, окружающих меня, о направлении в печать этого опуса речи быть не может».
Нет «Премьеры». В марте 1930 года ушло в печку «начало романа „Театр“». А вот рукопись промежуточная, начатая в 1929 году и отложенная или отброшенная с переходом к роману «Театр», осталась. Это — «Тайному другу». Предшествующий черновой набросок, необыкновенно интересный сам по себе. Другая тетрадь.
От сожженного в печи «романа о дьяволе» остались не «корешки», якобы оставленные предусмотрительным автором, а предшествующие черновые тетради — отброшенные раньше, разорванные раньше и именно поэтому сохранившиеся. Они и выглядят так, как большинство черновых тетрадей Булгакова, отличаясь только тем, что листов уничтоженных и листов поврежденных здесь больше, чем обычно.
Рукописи могут очень много рассказать о себе и о своем авторе. Нужно только их послушать. И если внимательно и не торопясь рассмотреть эти поврежденные тетради, обнаружится, что с ними вообще не было такого момента — факта не было, — когда бы Булгаков «разорвал рукопись сверху вниз».
Полууничтожение этих тетрадей, оказывается, растянулось во времени: листы уничтожались не вдруг; автор драл их в разное время, в разном настроении и, может быть, по разным поводам.
Вот, просматривая тетрадь, он складывает отдельные листы по вертикали — пополам, справа налево. По одному, по два, по нескольку. Сгиб тщательно отглаживает рукой и по сгибу аккуратно отрывает половинку листа. След сгиба очень хорошо виден: можно различить след внутренний и на обороте — след наружный. Поэтому я так уверенно говорю: справа налево.
Эти листы, вероятно, требовали переработки. Может быть, автор не был уверен, что они требуют переработки, или еще не решил, какой именно. Поэтому какое-то время они находились в тетради вот в таком сложенном виде и уж потом были вырваны. Один листок так и остался заложенным — посреди уцелевшей главы.
Другие листы изымались иначе — может быть, раньше во времени, а может быть, и позже. У самого корешка не вырван, а вырезан десяток листов. По оставшимся первым буквам строк видно, что листы были исписаны. В другом месте вырезано еще несколько листов — явно диалог Понтия Пилата и Иешуа Га-Ноцри. Надрезано и вырвано полстраницы. Вырезаны две строки… Две строки, впрочем, могли быть вырезаны кому-нибудь на память; подарил же он в свое время Елене Сергеевне кусочек, вырезанный из дневников…
А вот следы небрежной и, вероятно, более поздней действительно расправы автора со своей рукописью. По уцелевшей рукописи видно, что автор сидит за столом, раскрытая тетрадь лежит перед ним, он просматривает ее, захватывает правою рукою два-три листа… (Я специально примеривалась и так и эдак — нет, это можно сделать только сидя в спокойной позе за столом и непременно правой рукою.) …И рвет так, чтобы оборвать примерно половину — иногда сверху вниз, иногда снизу вверх. (Направление срыва определяется безошибочно.) Иные листы оборваны как бы по линейке: явно левой рукою прижат положенный на тетрадь какой-то предмет, может быть, не линейка, а книга или другая тетрадь, правая же рука производит срыв. В одном месте Булгаков рванул так сильно, что вслед за оторвавшейся половиной вылетели куски листов у корешка. Эти куски собраны и аккуратно водворены на место…
Конечно, это не уничтожение романа. Это спокойная ликвидация черновиков, иногда вдумчивая, иногда небрежная, когда уже существует текст, переписанный набело. Не случайно уцелевшие куски разорванных страниц испещрены правкой и вычерками. Не случайно и то, что многие страницы, по-видимому, в дальнейшем нужные автору, сохранены, в частности глава «Якобы деньги», из которой я привела отрывок о церкви, превращенной в аукцион. Нетронутыми остались и страницы «Материалов» — выписки из источников.
