Мои воспоминания (в 3-х томах) - Волконский Сергей (читать книги полные TXT) 📗

   -- Продуктивный? -- полезный.

   -- Вот как? Молоко полезно?

   -- Полезно.

   -- Продуктивно?

   -- Нет.

   -- Сон полезен?

   -- Полезен.

   -- Продуктивен?

   -- Нет.

   -- Что же значит "продуктивный?".. Ну, значит плодотворный. Понимаете -- плодотворный? Чуете прекрасное русское слово?

   -- Понимаем.

   -- А вот кто-то сказал "компенсация". Что значит?

   -- Компенсация? -- награда.

   -- Вы думаете? Вот от взрыва складов пострадала деревушка тут за Тверской заставой. А про жителей говорят, что они от правительства получили компенсацию. Что же, по-вашему, они сгорели и за то, что сгорели, получили награду?

   -- Нет, они не награду, а за убытки.

   -- А за убытки как называется?

   -- Возмещение.

   -- А награда за что получается?

   -- За услугу.

   -- Ну за услугу, за подвиг, за старание... Ясно, значит, что такое "компенсация"? Это то же, что возмещение. Так зачем же будем нерусское слово употреблять, да еще с неверным значением и которое туманит наше понимание, когда есть два отдельных, чисто русских слова?..

   Вот в чем губительная сторона этой заразы иностранными словами: вытесняются из мозга известные понятия; они сливаются в одном, малопонятном слове, и вместо двух ясных, определенных получается одно неопределенное, туманное. Я ввел такой прием на своих лекциях: я иногда нарочно запинался, говорил иностранное слово, но предпосылал ему -- "с позволения сказать". Так, я говорил: "Я должен вас... с позволения сказать, ин-фор-ми-ро-вать"; или: "Мы с вами в то время еще не были... с позволения сказать, в кон-так-те". Один профессор университета при мне сказал, что нужно сторожу поручить отапливать аудиторию, что "в крайнем случае его можно гонорировать". О "великий, могучий, правдивый, свободный русский язык"! Не велик уже, потому что испошлился; не могуч, ибо ослабевает, раз прибегает к чужим языкам за помощью; не правдив, когда черпает не из корней своего духа; не свободен, когда во власти внешнего лоска, а не внутренней культуры... Мои приемы стали прививаться, пробуждать внимание к чистоте языка; я читал и особую лекцию "О чистке русского языка". На третий год многие уже сами говорили "с позволения сказать"...

   Коммунистов среди той массы, которая прошла перед моими глазами, было очень немного, и из этих немногих -- настоящих, по убеждению коммунистов совсем мало. Многие шли из выгоды. Одного юношу я знал, который мне со слезами и с содроганием рассказывал о том, что сделали с его отцом -- священником; через год узнаю: он записался в партию, уехал на юг, получил отличную командировку... Одного спрашиваю, указывая на девушку:

   -- Скажите, почему она коммунистка? Ну чем она коммунистка? Просто милая девушка во цвете лет.

   -- А она думает, что ее будут бояться. Тоже своего рода снобизм.

   В каждом учебном заведении была, что называется, "коммунистическая ячейка". Члены ее пользовались, конечно, как вообще коммунисты, разными личными преимуществами; но и сама ячейка стояла в известном смысле вне закона: она была самостоятельной единицей, влитой в учебное заведение. При выборах ячейка выбирала своих представителей, которые считались выбранными помимо общих выборов от состава учащихся. Составление ячейки бывало иногда трудно. Один заведующий школой сказал мне: "Ну как я устрою у себя ячейку, когда у меня на полтораста человек один коммунист -- двенадцатилетний?" А между тем наличность ячейки была очень важным условием существования в школе. Другой заведующий рассказывал, что он подавал ведомость с требованием причитающихся на школу каких-то продуктов. Принимающий от него бумагу спрашивает:

   -- У вас есть ячейка?

   -- Нет.

   Обращаясь к соседнему столу и передавая ведомость:

   -- Удовлетворить в шестой части.

   Стойкость тех преподавателей и заведующих, которые не записывались в партию, заслуживает большого уважения. Но это не значит, что все записавшиеся изменили своим убеждениям. Когда от принадлежания к партии зависит жизнь учебного заведения, обеспеченность учащихся, можно ли бросить упрек в того, кто ради этого принимает клеймо коммунизма? Но еще больше заслуживает уважения стойкость учащихся, которые в опросный лист записываются беспартийными и имеют мужество оставаться таковыми, несмотря на все приманки коммунизма. Окруженные соблазнами мира сего, соблазном хлеба и соблазном власти, они не смущаются картиной безопасности, в какой живут товарищи, и во внутреннем сознании своей правоты находят возмещение за внешнее ограничение прав. Одна из наибольших жестокостей в этом отношении была введена осенью 1921 года. Студентам был роздан опросный лист с приглашением ответить между прочим на вопрос о сословном и служебном положении отца. Кто оказывался сыном офицера, чиновника, дворянина, лишался пайка...

   О несправедливостях при применении коммунистического принципа можно бы много рассказать. Но здесь, собственно, всякий может и сам себе вообразить, до чего упорство в жестокости может дойти. Как происходят выборы в учреждениях, всем хорошо известно. Читается список коммунистических кандидатов. "Кто против?" Все молчат. "Прошли единогласно". В этой области царит однообразие. Но большое разнообразие можно подметить в том, как сами коммунисты к таким приемам относятся.

   Я рассказал однажды об этом жене видного коммуниста, из кремлевских, -- Красикова (скажу о нем два слова ниже). Так она отказалась верить: "Ну разве это мыслимо! Рабочие настолько сознательны, что такого насилия бы не допустили над собой". Она, очевидно, принадлежала к убежденно верующим, к типу слепых идеалистов.

   Есть и такие, которые это знают и этому не сочувствуют. Эти стыдятся лжи, они разочарованы в товарищах, они втихомолку даже критикуют. Но есть (и это большинство) циники, которые знают и одобряют, которые движимы принципом -- "так им (то есть некоммунистам), подлецам, и надо". Есть, наконец, и такие, которые на все свое дело смотрят как на какую-то пробу. Один так говорил: "Все это опыт. Но если даже он приведет к гибели, не только нашей, но и общей, мы все должны этот опыт довести до конца". Как видите, все степени представлены в коммунистическом сознании, от слепой веры до зрячего цинизма...

   Я упомянул, что на лекциях своих говорил довольно свободно; во всяком случае, слушатели мои, как коммунисты, так и некоммунисты, отлично знали, каков человек стоит перед ними. К чести молодежи, по крайней мере той, которую я знал, жгучие вопросы проходили в полном с обеих сторон молчании. Я говорил не стесняясь; никогда, конечно, не говорил всё, что думаю, но никогда и не сказал того, чего не думал. Среди свободного обмена, в каком проходили мои уроки, некоторые мои слова падали в глубокое молчание. С уважением вспоминаю ту большую дисциплину духа, которая в этом молчании проявлялась. Коммунистам не было никакой причины молчать, и, однако, какое-то уважение перед личным мнением их удерживало... Но дисциплина духа есть спутник возраста, и некоторые заведующие школами младшего возраста, или "первой ступени", как они там называются, говорили мне, что иногда дым коромыслом стоит у этих детей "от политики"...

   Бывало и так, что мои слова не вызывали никакого изменения температуры, подвергались свободному обсуждению, даже ставились новые вопросы; это был необманный барометр: значит, в аудитории нет ни коммуниста, ни чекиста...

   Такова была молодежь. Кто же были руководители? Руководители были коммунисты. Казалось, что может быть общего между коммунизмом и искусством? А между тем они проникли и в искусство. Насилие может всякую дверь прошибить, но оно и разрушает тот дом, в который входит.

   Теорий этих людей относительно искусства я никогда не мог понять. "Пролетарское искусство" мне так же непонятно, как "пролетарская наука", вообще как "пролетарская культура". Что значит "пролетарская музыка" или "пролетарская геометрия", для меня темно. Для этих людей, очевидно, существует, то есть еще не существует, но может, должна осуществиться и пролетарская музыка, и пролетарская алгебра, и пролетарская медицина. Развивая дальше, мы дойдем и до пролетарского "дважды два".