Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия
Торгсин подробно описан уже во второй редакции романа, в 1934 году:
«В магазине торгсина было до того хорошо, что у всякого входящего замирало сердце. Чего только не было в сияющих залах с зеркальными стеклами.
У самого входа налево за решетчатыми загородками сидели неприветливые мужчины и взвешивали на весах и кислотой пробовали золотые вещи, которые совали им в окошечки разнообразно одетые дамы. Направо в кассах сидели девушки и выдавали ордера. А далее чуть ли не до потолка громоздились апельсины, груши, яблоки. Возведены были причудливые башни из плиток шоколаду, целые строения из разноцветных коробок папирос, и играло солнышко на словах „Золотой ярлык“ и „Ананасы экспортные“.
А далее прямо чудеса в решете. Лежала за стеклами толстая, как бревно, в тусклой чешуе поперек взрезанная семга двинская [514]. В кадушках плавала селедка астраханская, грудами (нрзб) лежали блестящие коробки, и надпись свидетельствовала, что в них килька ревельская отборная. О сыре и говорить нечего. Как мельничные жернова, навален он был на прилавке, и лишь проворный приказчик вонзался в него страшным ножом, он плакал, и жирные слезы стекали из его бесчисленных ноздрей.
Вскинешь взор, и казалось [515], что видишь сон. Малага, мадера, портвейн, херес, шампанское, словом, все вина, какие только может потребовать самый прихотливый потребитель, все были тут в бутылках».
В конце марта 1935 года Булгаков (с женой, разумеется) получил приглашение на прием по случаю Пасхи в американское посольство; внизу золотообрезного картона с приглашением значилось: «Фрак или черный пиджак», и по этому случаю в торгсине был куплен отрез настоящего «фрачного» сукна. «Сегодня с М. А., — записала Елена Сергеевна, — зайдя сначала к портному Павлу Ивановичу, пошли в Торгсин. Купили английскую хорошую материю по восемь руб. золотом метр. Приказчик уверял — фрачный материал. Но крахмальных сорочек — даже уж нефрачных — не было. Купили черные туфли, черные шелковые носки» [516].)
В 1936 году фирма «Торгсин» была ликвидирована, но немногочисленные магазины, торгующие только на валюту и закрытые для простых граждан, остались; в быту за ними сохранилось название «торгсин».
В романе оба эти события — и весьма личное для автора и, так сказать, более общее — отразились. В описании торгсина добавились следующие строки:
«Сотни штук ситцу богатейших расцветок виднелись в полочных клетках. За ними громоздились миткали и шифоны и сукна фрачные. В перспективу уходили целые штабеля коробок с обувью, и несколько гражданок сидели на низеньких стульчиках, имея правую ногу в старой, потрепанной туфле, а левую — в новой сверкающей лодочке, которой они и топали озабоченно в коврик. Где-то в глубине за углом пели и играли патефоны».
А ювелиры, взвешивающие и проверяющие кислотой золотишко, равно как и девушки, выдающие ордера, из описания исчезли, как исчезли они и в реально сохранившихся магазинах…
И так же просто, как московские троллейбусы и московский торгсин в середине 30-годов, в роман вплывали мартовские события 1938 года — сценой на великом балу у сатаны, в которой Коровьев представляет Маргарите двух последних гостей:
«— Да это кто-то новенький, — говорил Коровьев, щурясь сквозь стеклышко. — Ах да, да. Как-то раз Азазелло навестил его и за коньяком нашептал ему совет, как избавиться от одного человека, разоблачений которого он чрезвычайно опасался. И вот он велел своему знакомому, находившемуся от него в зависимости, обрызгать стены кабинета ядом».
«— А кто с ним?» — спрашивала Маргарита.
«— А вот этот самый исполнительный его подчиненный. Я восхищен! — прокричал Коровьев последним двум».
Со 2-го по 13 марта 1938 года в Москве длится один из этих гипнотически-инфернальных «процессов» 30-х годов, на этот раз запомнившийся как «Бухаринско-троцкистский». Булгаков за ним внимательно следит. В Дневнике Е. С. записи: «28 февраля. Сегодня в газетах сообщение о том, что 2 марта в открытом суде (в Военной коллегии Верховного суда) будет слушаться дело Бухарина, Рыкова, Ягоды и других (в том числе профессора Плетнева)»… «В частности, Плетнев, Левин, Казаков и Виноградов (доктора), — замечает Е. С., — обвиняются в злодейском умерщвлении Горького, Менжинского и Куйбышева». З марта: «Сегодня сообщено в газетах, что вчера начался процесс».
Думаю, Булгакова в числе обвиняемых особенно интересует личность Генриха Ягoды. Виднейший деятель карательных органов, Ягода в течение многих лет руководит ОГПУ (он заместитель председателя этого учреждения), а последние два года, предшествующие аресту, — народный комиссар специально для него, или под него, созданного НКВД. Ягода — один из тех могущественных адресов, по которым в 1930 году послано знаменитое письмо Булгакова «Правительству СССР»…
Ягода же — один из героев дошедшего до нас в пересказе Е. С. гротескного булгаковского рассказа о том, как Сталин будто бы пытался обеспечить Булгакова сапогами. («Сталин. Что такое? Мой писатель без сапог? Что за безобразие! Ягода, снимай сапоги, дай ему! / Ягода снимает сапоги, с отвращением дает Мише. Миша пробует натянуть — неудобно! Булгаков. Не подходят они мне… Сталин. Что у тебя за ноги, Ягода, не понимаю! Ворошилов, снимай сапоги, может, твои подойдут…»)
И еще Ягода — весьма узнаваемый прототип «человека в форме НКВД», он же «всесильный человек», в самом последнем, так и не реализованном драматургическом замысле Булгакова [517].
Какая-то нить незримо тянулась от этого человека к Булгакову. В апреле 1937 года, когда в газетах было объявлено об аресте Ягоды, в Дневнике Е. С. появилась такая запись: «Первый же вопрос, который мне задала Марья Исаковна (я была у нее сегодня): читали?! И затем: а что Михаил Афанасьевич говорил по этому поводу?
Между прочим, Миша мне в точности предсказал этот вопрос».
«Ничего не говорит», — ответила тогда Е. С. [518]
И вот теперь Ягода перед судом. На наркоме НКВД немало преступлений, но судят его не за них. Как и другие проходящие по этому «процессу», он обвиняется в государственной измене, в содействии шпионажу, в убийствах, которых не совершал. Перепуганные и растерянные «врачи-отравители» наняли адвокатов. Политические деятели от защиты отказались: у этой игры другие правила. Не знаю, как уж там их готовили к процессу, но в этой смертельной игре полагалось признавать все. И они признавали все.
В отличие от Бухарина или Рыкова, у Ягоды нет даже потаенных политических разногласий с вождем. Если хозяин предал своего верного пса и решил заменить его другим, свежим и более клыкастым, то что тут доказывать? Ягода сознается во всем, что от него требуют — в соучастии в убийстве Кирова, в убийстве Горького и его сына, Максима Пешкова. Но этого мало. Н. И. Ежов, преемник Ягоды и новый нарком НКВД, хочет урвать свой клок мяса с поверженного соперника. Ягоду обвиняют еще и в том, что он организовал отравление нового наркома!
Секретарь Ягоды, слишком хорошо знающий, что делают с теми, кто медлит признаваться, сбивчиво, торопливо и путаясь в непонятных химических терминах, рассказывает, как получал из рук Ягоды таинственные, «нерусского производстава» ампулы с ядами, как составлял по распоряжению своего шефа адские смеси для обрызгивания стен в кабинете Ежова и в прилегающих комнатах. Правда, новый нарком НКВД живехонек и на удивление здоров; стало быть, судят не за отравление, а за покушение на отравление.
13 марта вынесен приговор, и через два дня Ягода расстрелян. Его несчастный секретарь тоже. И тут происходит самое интересное: оба незамедлительно попадают на весенний бал к сатане в романе «Мастер и Маргарита»…
Поверил Булгаков сюжету с отравлением или нет? Думаю, это не имеет значения. По поводу других отравителей на балу у Воланда тоже ведь неизвестно, что там происходило на самом деле [519].
