Заходер и все-все-все… - Заходер Галина Сергеевна (читать полностью бесплатно хорошие книги .txt, .fb2) 📗
Голова склонилась на грудь. Обморок. Совсем мгновение. Я обняла его, поддерживая голову. Дали сердечных капель. Открыл глаза, слегка смущен.
— Ничего, мне уже хорошо.
Бледный. С трудом уговорили прилечь. Тут же вызвали «скорую». Там сказали, что к Заходеру они приедут не теряя ни минуты.
Боря быстро пришел в себя. Не понял, что произошло, пытался шутить, но слабость взяла верх, и он согласился лечь.
Услышав мои объяснения прибывшему доктору, спросил с удивлением:
— Что, разве у меня был обморок?
Сделали кардиограмму. Сердце в норме, только низковато давление. От укола отказался. Дали совет, уехали.
Гости долго сидели, не решаясь оставить меня одну с больным. На столике остались непрочитанные стихи.
Перед сном. Сижу возле него на кровати.
— Ты выключила компьютер?
— Выключила, не волнуйся.
— Почему ты не снимала Аллочку, она так хорошо сегодня выглядела… Посмотри, какие жилы выступили у меня на руке… Ой, что-то мне совсем плохо…
Связываюсь по мобильному телефону с лечащим врачом, который как на грех уехал на дачу. Известно, начались праздники…
Вроде все правильно сделано. Давление поднялось. Стало 140 на 100. Боря успокоился.
Разговор о смерти. Мысли о кончине возникли из ощущения той легкости перехода в другой мир, которую он всего лишь на короткий миг, но ощутил. Вернее, не ощутил. Вот сидел, радовался нашей беседе — и вдруг ничего нет. А вернувшись «оттуда», даже не понял, как близок был к этой опасной двери. (Вспомнил мою картину «Последняя дверь».)
Боря высказал некоторые пожелания на случай своей внезапной кончины. Напомнил о завещании. Моя попытка уклониться от разговора не помогает. Я и не уклоняюсь. Напомнил, чтобы не забыла, что есть завещание, где лежит, сказал еще раз главное, что мы неоднократно так или иначе обсуждали.
— Я спокоен, у тебя все есть. Не будет никаких забот.
Следующий день.
Давление низкое. Верхнее не выше 110–100. Нижнее катастрофически падает, от 75 до 45 (это уже к приезду «скорой помощи»). Боря спит.
Опять разговариваю с нашим врачом. Обещает приехать через полтора часа.
Смотрю внимательно в родное лицо. Оно пугает меня. Пронзает ощущение непоправимости происходящего. Не теряя ни секунды вызываю «скорую».
Врач требует немедленной отправки в больницу.
Боря: «Не отдавай меня…»
Судорожно собираю его вещи, стараюсь не забыть нужные лекарства, привычные предметы ухода, одежду. Получается большая сумка.
Носилки не проходят в дверь спальни. Приходит Альберт Николаевич Ширяев (сосед) с сыном, кладем Борю на простыню и на ней выносим к носилкам. Машина кажется без рессор, трясет так, что даже мне трудно сидеть, поддерживаю голову больного, укутываю пледом. Ширяевы едут следом на своей машине.
В приемном покое не торопятся. Боюсь оставить его на неустойчивой каталке. Боря пытается повернуться. Я уговариваю его лежать спокойно: того и гляди — упадет. Тороплю сестер. Наконец появляются. Берут анализ крови. Боря смотрит на меня, даже не пойму — то ли с юмором, то ли с тревогой, но вопрос задает совершенно в своем ключе: «Интересно, а шприц у них стерильный?» Этот вопрос меня несколько успокаивает относительно его состояния, правда, ненадолго.
Перед дверями реанимационного отделения, куда пускают только меня, без моих соседей-провожатых, просят раздеть его полностью. О вещах и речи быть не может.
Кровь, кровь на клеенке каталки…
Надо снять футболку. Пытаюсь разорвать ее сверху — не получается. Снизу — рву чуть ли не зубами, из последних сил. Боря опять в своем стиле:
— Что, у них ножичка не нашлось?
Подумать только, это были его последние слова, услышанные мною…
Тороплюсь отдать его в распоряжение медиков: мне кажется, чем раньше начнется лечение, тем больше шансов на спасение. Увезли. Даже не помню, попрощались ли мы хоть как-нибудь?
Из разговора врача со мной, несмотря на его успокаивающий тон, понимаю, что шансов у нас мало.
Стою на крыльце больницы, ожидая соседей-помощников, которые пошли покупать необходимые Боре препараты, названные врачом-реаниматором. Рядом огромная сумка с его вещами, пледом. Солнце садится. Мысли, мысли, одна страшней другой.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})Снова поднимаюсь в реанимацию. Мне говорят, что больному сделали все, что полагается, предлагают успокоиться и ехать домой. Успокоиться не удается, но уезжаем.
В стрессовых ситуациях во мне пробуждается жажда бессмысленной деятельности. Помню, еще подростком, узнав о неожиданной смерти папы, ринулась мыть полы. Исключение — смерть двухлетнего сына: впала в сон.
Теперь кинулась стирать. Плед, который я опустила в воду, окрасил ее в красный цвет…
Позвонила в реанимацию. Мне сказали, что Заходер сейчас заснул, но перед сном просил позвать меня, просил найти его лечащего врача.
— Передайте ему, что я его очень люблю.
— Передадим, передадим…
Вскоре после полуночи телефонный звонок. Хватаю трубку. Слышно, что там кто-то есть, но молчат, не откликаются. Жутко. Позвонить самой? Боюсь узнать правду. Наверное, ошиблись номером.
Утром звоню.
В ответ два коротких страшных слова: «Он умер».
Растаял.
На столике — его непрочитанные стихи:
В бокале — черная роза…
Кому: Борису Заходеру.
Копия: Господу Богу.
Тема: Дом без тебя пуст…
15 августа 2001 года.
Мой дорогой, единственная настоящая моя любовь, муж мой!
Я уезжаю отдыхать, впервые без твоего поцелуя и напутствия.
На сердце так тяжело, словно я оставляю тебя одного.
Скоро год, как ты навсегда ушел из Дома, который так много значил для нас, — никого нет на свете дороже тебя…
Целую. Твоя Г.
Это письмо я отправляю через Интернет.
Тотчас после команды «отправить» получаю ответ: Не удается найти «Господу Богу». (Совпадений не найдено.)
Что у них там — юмора совсем нет? На что надеялась? Не ты ли написал:
II
День рождения Бори. Ему сегодня 83.
На столике возле кровати — нетронутая с того — последнего дня бутылка армянского коньяка (GREAT ARARAT, 4 звездочки), живительным глотком которого, теряя силы, Боря пытался взбодрить себя.
Наливаю золотистый напиток из драгоценной бутылки на донышки двух бокалов. Рядом — его портрет, а на столе — слегка потертое на сгибах стандартной почтовой бумаги единственное письмо, которое я получила от него тридцать шесть лет назад, в 1965 году. Тогда у нас еще не было общего Дома.
Единственное. Больше мы не расставались.
23. VII
Глубокоуважаемый Лягушонок!
Получил твое милое, веселое письмо и очень ему обрадовался. Радует меня как сам факт его существования, так и то, что ты пишешь обо всем с таким славным юмором — значит, можно надеяться, что живется тебе не так уж плохо и ты действительно отдыхаешь — и конечно — последнее по порядку, но не по важности — радуют те милые слова, которые адресованы уже прямо мне.
Могу тебе тоже сказать по секрету, что я часто вспоминаю о тебе и с нетерпением жду твоего приезда.
О своих делах пока ничего интересного сообщить не могу. Сижу на даче, где мне не работается, а ведь, как ты знаешь, у нашего брата бывает два основных состояния: или работаешь как проклятый, или мучаешься, что не работаешь, как он же.
Вот сегодня у меня второе состояние, и поэтому жизнь довольно мрачная. Конечно, это временно, но жалко времени. И себя тоже. А главное, жаль бедных, несчастных читателей, которые, бедолаги, лишены таких шедевров! Ужас! Бедное человечество!
Погода тоже работает плохо — видно, собирается с мыслями и никак не может решить, что же сейчас: лето, осень, весна или неразберипоймешь что?
Галчонок, я пишу всякие глупости, отчасти потому, что вообще глупею (как говорил А. П. Чехов, женщины без мужчин блекнут, а мужчины без женщин глупеют. Смотри не блекни! Или блекни, блекни!), а во-вторых, потому что не очень уверен, что ты успеешь получить это письмо, — хотя я отвечаю тебе немедленно, но ввиду редких наездов в Москву получил твое письмо с опозданием — боюсь, что с роковым…
Крепко целую тебя!
Возвращайся поскорей, отдыхай получше!
