Петух в аквариуме – 2, или Как я провел XX век. Новеллы и воспоминания - Аринштейн Леонид Матвеевич

Ларька (или Ларик) – этим приставшим к нему еще в школьную пору именем мы будем его пока называть – был тоже с Васильевского и учился в той же школе и, кажется, в том же классе, что и Катинька. Отец его был известный врач, и Ларька тоже, наверное, стал бы благополучным врачом, как отец, прадед, братья бабушки, но война, многое изменившая в мире, прошлась и по Ларькиной судьбе… Нет, ничего дурного с ним не случилось. Беспристрастно оглядываясь назад, видно даже, что военные годы пошли ему на пользу: расширили кругозор, закалили характер, способствовали нравственному становлению…

Но как раз эти-то черты, мало совместимые с благополучием, и определяли его последующую жизнь.

Когда пришла война, Ларька только еще перешел в 9-й класс. Эвакуация из Ленинграда, скомканная учеба в Казахстане, шесть месяцев пехотного училища, стрелковый взвод в стрелковом батальоне стрелкового же полка на 2-м Белорусском, три ранения, две медали, один орден… Нет-нет, мы отнюдь не намерены живописать этот героический этап Ларькиной жизни и тем расширять границы и без того безграничной военной прозы. А потому сразу же обращаемся к сентябрю сорок пятого, когда закончилась война не только с Германией, к чему Ларька как-никак имел прямое отношение, но и с Японией, к чему он никакого отношения не имел.

В этот погожий сентябрьский день Ларька находился (в составе своего полка, разумеется) [13] в Померании, километрах в сорока к юго-востоку от Штеттина, и занимался он (в составе, разумеется, своего полка) самым что ни на есть мирным делом – скирдовкой хлеба. Не удивляйтесь, дорогие читатели, так всё и было: кому же, как не русскому солдату, досталось тогда – летом сорок пятого – убирать хлеб в Померании? Да и не в одной Померании, но и в Мекленбурге, и в Восточной Пруссии, и в Силезии, и в Саксонии, и в Бранденбурге. Именно поэтому Ларька топтался в тот день с вилами на верхушке скирды, голый по пояс, загорелый и потный.

Работа – работой, но появившийся вдали на обсаженной липами дороге «виллис» Ларька засек сразу: фронтовая привычка видеть вокруг себя всё пространство! Приблизившись, «виллис» съехал с дороги и прямо по стерне подкатил к скирдам. Из него вышел начштаба полка подполковник Лаврентьев; навстречу спешили комбат Степун и адъютант старший батальона (так почему-то именовалась в те годы должность батальонного начштаба) Кузин. Они о чем-то заговорили, после чего Кузин, показав рукой на Ларькину скирду, стал делать Ларьке знаки, явно означавшие «дуй сюда».

Ларька скатился со скирды и быстрехонько зашагал, натягивая на ходу гимнастерку, и очень довольный, что зачем-то понадобился Лаврентьеву – иначе зачем бы его звали? Лаврентьева любили за выдержку, справедливость, прекрасное умение ориентироваться в боевой обстановке, в чем Ларьке пришлось убедиться во время зимнего наступления в Пруссии, когда начштаба частенько наведывался в боевые порядки 2-го батальона.

– По Вашему приказанию…

– Вольно, вольно, – остановил Лаврентьев. – Вот что, – Лаврентьев имел привычку приступать к делу без обиняков, – из дивизии пришла разнарядка в Военную академию, в Ленинград. На тебя есть положительная аттестация с рекомендацией, утвержденная командиром дивизии. Как ты?

Ларьке и в голову не приходило, что, пока он воевал, кто-то писал на него аттестации или рекомендации, которые между тем содержали немало для него лестного:

«Показал себя решительным, смелым, волевым офицером… Морально устойчив, политически грамотен, всесторонне развит.

Лично дисциплинированный, исполнительный, требовательный.

Достоин служить в кадрах РККА. Целесообразно направить на учебу в Академию.

Командир 2-го стрелкового батальона капитан…

Заключение высших начальников:

Дисциплинирован. Требователен к себе и к подчиненным. Настойчив при выполнении заданий.

Начштаба… полка подполковник…

С аттестацией согласен.

Командир… стрелкового полка, подполковник…

Окончательное решение утверждающего аттестацию:

С аттестацией и выводами согласен.

Командир… стрелковой Краснознаменной ордена Суворова… дивизии… полковник…»

– Рекомендация? Командира дивизии? – Эта сторона почему-то более всего привлекла Ларькино внимание. – Да ведь он меня никогда в глаза не видел…

– Видел, не видел… – Лаврентьев не любил детских разговоров. – Не в том дело. Ты-то хочешь в Академии учиться или нет? Ответ в дивизию нужно отправить сегодня же. Мы и так по срокам запаздываем.

– Хочу. – Надо сказать, что Ларька лукавил. Ни о какой Академии он никогда прежде не думал. Не думал он о ней и сейчас. Но магическое слово «в Ленинград» было настолько притягательно, что ради этого можно было и в Академию, и к черту, и к дьяволу… Сколько раз он надеялся, что за выполнение какого-нибудь особо опасного задания – «прогуляться» в немецкий тыл, приволочь «языка», – дадут ему официально обещанный в таких случаях отпуск домой. Куда там! К ордену представят – это пожалуйста! Дадут дня три, а то и неделю посачковать в медсанбате – сколько хочешь! А чтобы за пределы фронта в «ту сторону» – три ха-ха и сбоку ручка! Это потом в кинофильмах киношные генералы будут отпускать за подвиги на пять суток с фронта… Но теперь-то, теперь война кончилась. Может, и правда можно?

– Ну, всё, – говорил тем временем Лаврентьев. – Свободен. Лезь на свою скирду, надо будет – вызовем.

– Товарищ подполковник… разрешите, – кинулся Ларька: на душе у него было маетно, и кончить на этом разговор он никак не мог. – А-а… в какую Академию? И что, там надо экзамены сдавать на поступление?

– В какую Академию – не знаю. В дивизии уточнят. А экзамены? Что ты, экзаменов не сдашь?

– Сдаст, запросто! – развеселился почему-то Кузин.

«Чего это он? Отделаться от меня хочет, что ли?»

Три недели спустя Ларик шагал по Ленинграду. Половина времени ушла на оформление документов. Другая половина на дорогу. «Насколько же легче дорога туда – „вперед на Запад“», – не раз повторял во время этой поездки Ларька.

Разнарядка оказалась в Военно-медицинскую академию. Вот уж куда Ларик поступать никак не хотел! Хватит! У них в роду по меньшей мере пятеро отдали себя в услужение медицине. Да и в армии ему не хотелось оставаться. Одно дело во время войны. Это был его прямой долг… Но теперь-то… Что именно он собирался делать «теперь-то», Ларик сказать не мог. Но то, что в армии он не останется и ни в какую медицинскую академию он поступать не будет, – это точно.

Размышляя таким образом, Ларька постепенно приблизился к Васильевскому острову. Из писем матери он знал, что их дом на 4-й линии разрушен и потому она не очень торопилась с возвращением в Ленинград. Идти смотреть на разрушенный дом или же на место, где он был, Ларьке совсем не улыбалось. Одно дело тысячи пепелищ, сожженных и разрушенных домов на фронтовых дорогах, а другое – твой родной, где ты прожил в коммуналке первые пятнадцать лет своей жизни. Но Ларька был мужчина и понимал: как это ни неприятно, надо увидеть. К тому же, может быть… может быть… у матери не вполне точная информация. Какая-то часть дома, может быть, осталась, может быть, ее можно восстановить.

Оглядываясь по сторонам, Ларька с удовлетворением отмечал, что Ленинград разрушен в меньшей степени, чем он думал. Мысленно сравнивал с тем, что пришлось видеть в Смоленске, Минске, Кенигсберге. Так подошел он к месту, которое когда-то было его домом… Место было расчищено под скверик: ни травы, ни деревьев: мертвая, выжженная земля! Ни кошки, ни собаки… Ларька тоскливо огляделся: даже людей не видно, даже птиц… Впрочем, два воробышка поглядывали на Ларьку с карниза соседнего дома, определяя, не обломится ли им в результате его появления что-либо съедобное. Ларька понял их заботу, достал и бросил воробьям пригоршню крошек.