Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современ - Гурко Владимир Иосифович
Глава 4. Министр земледелия и государственных имуществ Алексей Сергеевич Ермолов
Совершенную противоположность Витте представлял другой министр того времени, очень часто появлявшийся в стенах Мариинского дворца, — А.С.Ермолов, министр земледелия и государственных имуществ.
Столь же простой в своем обращении и столь же чуждый чиновничьего формализма, как и Витте, Ермолов с его приземистой, далеко не казистой фигурой, с его обросшей во всех направлениях головой, с его странной манерой разговаривать, держась вполоборота к собеседнику, находясь как будто постоянно наготове от него уйти, отнюдь не производил впечатления сановника, да и вообще сколько- нибудь крупного государственного деятеля. Весьма образованный и начитанный, Ермолов отличался чрезвычайной добросовестностью и, несомненно, душою был предан порученному делу. Автор многих сочинений по сельскому хозяйству, из которых некоторые обладали, несомненно, достоинствами[120], он, к сожалению, был лишен организаторских способностей и не умел претворить в дело ни свои обширные познания, ни те замыслы, которые зарождались в его уме. В своих сочинениях, благодаря которым он и был назначен министром земледелия еще при Александре III, он нарисовал широкую программу тех мер, которые ему казались необходимыми для подъема русского сельского хозяйства, причем даже проектировал поднятие уровня Каспийского моря и учреждение в России особых ферм для разведения страусов. На деле, однако, не только не принялся Ермолов за поднятие морских уровней, но вообще ни одной существенной меры за долголетнее управление министерством не провел.
Достаточно было войти в занимаемый Ермоловым превосходный дом министерства, построенный при гр. Киселеве[121] в широком масштабе времен Николая I, чтобы сразу убедиться, что хозяин столь же скромный, сколь нехозяйственный человек. В особенности поражала в этом отношении приемная министра. Огромных размеров прекрасная зала производила впечатление запущенного помещения заброшенной барской усадьбы: облезшие стены, покрытые во многих местах паутиной, старинные красного дерева кресла с прорвавшейся и облезшей обивкой, окончательно выгоревшие на солнце, когда-то пышные занавеси, непротертые окна, двойные рамы, которые, очевидно, не открывали годами, — все это красноречиво свидетельствовало о равнодушии хозяина к какой-либо пышности, но также о неумении его держать в порядке хотя бы свою челядь. Так оно и было. Начальственности у Ермолова не было никакой не только во всем его внешнем облике, но и по существу: его многочисленные подчиненные не только держались с ним совсем запанибрата, но и слушались его по малости. При этом не обладал Ермолов и умением распределить работу между собою и своими подчиненными, и это до такой степени, что, например, сам держал корректуру издававшейся его министерством «Земледельческой газеты».
В особенности же не обладал Ермолов способностью воодушевлять своих сотрудников, придать им ту энергию, ту жажду творчества, без которых ничего значительного и важного осуществить нельзя. Впрочем, на сотрудников Ермолова, среди коих были, несомненно, и дельные и знающие люди, удручающе действовало сознание, что всякое их начинание все равно неминуемо замрет за отсутствием у главы ведомства энергии и умения обеспечить ему развитие. Именно благодаря этому в зеленом ведомстве, как называли Министерство земледелия по цвету канта на присвоенных ему мундирах, царила зеленая скука и необыкновенная затхлость. На двери одной из комнат министерства красовалась надпись: «Песчано-овражное делопроизводство». Надпись эта вполне подходила всему ведомству. Как на дне какого-то песчаного оврага пребывало там в блаженном покое все русское сельское хозяйство.
Неудивительно, что при таких свойствах трудолюбивей-ший и всемерно стремившийся принести пользу родине Ермолов не сумел наладить надлежащее использование наших обширнейших государственных имуществ и необъятных лесных пространств, не сумел дать правильную постановку нашему горному делу и, уходя из министерства, оставил наше сельское хозяйство, столь хорошо ему известное и столь ему дорогое, на прежнем, можно сказать, ветхозаветном уровне.
Надо, однако, признать, что кроме отсутствия у Ермолова организаторских способностей была и другая причина, лишавшая его возможности принести сколько-нибудь существенную пользу русскому сельскому хозяйству и улучшить эксплуатацию государственных имуществ, а именно систематический отказ Министерства финансов в ассигновании мало-мальски достаточных на это средств. Конечно, и в этом отношении сыграли тоже большую роль природные свойства Ермолова — отсутствие сильной воли и упорной настойчивости, с одной стороны, и неумение достигать чего-либо путями обходными — с другой. Безусловно честная, прямая природа Ермолова делала его совершенно неспособным к какой-либо интриге, независимо от той цели, к которой она была направлена. Между тем без доброй доли ловкости, без уменья разобраться во всей сложной петербургской бюрократической обстановке достигнуть чего-либо в то время было невозможно.
Насколько Ермолов не умел пользоваться присвоенной ему властью для создания в бюрократическом мире таких отношений, которые помогали бы ему осуществлять свои предположения, можно судить в особенности по тому, что он не сумел использовать с этой целью весьма действительное имевшееся у него для этого средство, которым неизменно и весьма умело пользовались его предшественники. Состояло оно в том, что все так называемые аренды — денежные выдачи, назначавшиеся на определенное число лет — от 3 до 12 — занимающим более или менее высокое служебное положение должностным лицам, ассигновались из доходов от государственных имуществ и назначались по всеподданнейшим докладам министра государственных имуществ, т. е. почти всецело фактически зависели от этого министра. Ермолову настолько были чужды подобные приемы достижения своей цели, что и это средство в его руках было для него почти бесполезным, причем он настолько слабо отстаивал свои прерогативы, что этим средством, случалось, пользовались другие его коллеги, в том числе и его противники. Они испрашивали назначение таких аренд для нужных им лиц помимо Ермолова, который в таких случаях получал соответственное распоряжение непосредственно от верховной власти. Дошло даже до того, что Витте вознамерился захватить все это дело путем передачи назначений аренд по всеподданнейшим докладам министра финансов. Однако тут Ермолов проявил несвойственную ему энергию и решимость, и Витте потерпел неудачу. Любопытно, что в то время, как разыгрывался этот инцидент, ни Витте, ни Ермолов не скрывали в частных беседах, что назначение аренд им необходимо для укрепления их влияний.
Что же касается причин, по которым Министерство финансов постоянно отказывало в предоставлении необходимых средств для мероприятий, предположенных Ермоловым, то городские и чиновничьи сплетни при писывали это каким-то личным счетам, возникшим между Витте и Ермоловым на почве неотданного визита между женами этих последних. Однако суть дела была, безусловно, не в этом. Витте, не допуская самым решительным образом значительного увеличения расходов по Министерству земледелия, делал это как в целях сохранения бюджетного равновесия и накопления свободной наличности Государственного казначейства, так и в сознании, что те средства, которые могли бы быть предоставлены на развитие сельского хозяйства и в пределах которых, собственно, и испрашивал их Ермолов, существенного влияния на уровень этого хозяйства иметь не могли. К этому, несомненно, присоединялось и полнейшее недоверие Витте к организаторским способностям Ермолова, отсутствие всякой уверенности, что отпущенные средства будут израсходованы с пользой для дела. Отнюдь, по своему обыкновению, не стеснялся Витте это громко и высказывать. «Дайте мне, — говорил он, — другого министра земледелия — решительного и дельного, и я его забросаю средствами». Нельзя, однако, утверждать, что Витте был при этом вполне искренен, что отрицательные свойства Ермолова не были лишь удобным способом для оправдания отказа в отпуске необходимых средств на подъем отрасли русского народного труда. Взгляд Витте на сельское хозяйство как на нечто второстепенное в области производства ценностей не подлежит сомнению. Неоспоримо также, что он не верил, что наш землевладельческий класс способен к творческой деятельности, не верил, что он с пользой для дела употребит те средства, которые могут быть ему предоставлены путем облегчения ему кредита. При этом он, по-видимому, не признавал и значения развития сельскохозяйственных знаний в крестьянской земледельческой среде. Эта среда должна была, по мнению Витте, прежде всего выделить необходимый для развития фабрично-заводской промышленности рабочий материал, причем он полагал, что это выделение произойдет тем в большем размере и тем скорее, чем ниже будет сельскохозяйственная техника. Наконец, не мог Витте простить землевладельческому классу его страстной критики общей проводившейся им экономической и финансовой политики.
