Президентский марафон - Ельцин Борис Николаевич (книги онлайн .TXT) 📗
Но тогда все были полны надежд… В том числе и я.
Я надеялся, что уже во второй половине 1997-го — начале 1998-го мы все почувствуем, как что-то меняется в стране.
И тут случилось то, чего я никак не ожидал. Грянула война банков.
… Настоящая информационная война.
Именно тогда я впервые узнал, что это такое. Аукцион по «Связьинвесту» заполнил все первые полосы газет. ОРТ и НТВ каждый день выдавали какие-то малопонятные бюллетени типа: «Смерть врагам и конкурентам». На дикторов было жалко смотреть. Они сидели в экранах испуганные, таращили глаза на телесуфлер, стараясь ничего не перепутать в этом наборе слов.
Сначала я не обращал на это внимания. Аукционы — обычная практика. В них всегда есть победители и проигравшие, всегда есть недовольные. Но тут происходило что-то из ряда вон выходящее. С несколько бледным видом, но твёрдо мои помощники убеждали меня, что ничего особенного не происходит. Конкурентная борьба — нормально. Борьба двух групп за влияние — классика бизнеса.
«Да, но почему у нас вся пресса поделена на два лагеря? Почему у нас в программе „Время“ каждый день говорят про этот „Связьинвест“?» — спрашивал я.
Настала пора разобраться с разгоравшимся конфликтом.
… Наиболее заинтересованным лицом в покупке акций «Связьинвеста» был Владимир Гусинский. Он долго договаривался с участниками проекта внутри правительства. Договаривался с военными, ФСБ, ФАПСИ, боролся за то, чтобы военные частоты сделать гражданскими, хотел создать с помощью западных инвестиций мощную современную компанию по производству и обслуживанию средств связи и телекоммуникаций.
Гусинский с полным основанием претендовал на покупку акций «Связьинвеста».
«Если мы ему дадим какие-то преимущества, аукцион будет не аукционом, а подтасовкой, издевательством над самой идеей аукциона! — убеждал меня Чубайс. — Есть другие финансовые группы, другие инвесторы, которые тоже с полным правом претендуют на „Связьинвест“. Для нас должен быть единственный критерий оценки победителя: кто больше заплатил, тот и выиграл».
Аргументы Чубайса были абсолютно железные, красиво, логически выстроенные. Энергия в отстаивании своей позиции, как всегда, огромная.
Позднее, посмотрев книгу Анатолия Борисовича «Приватизация в России», я понял суть конфликта, понял, в чем был не прав или не совсем прав первый вице-премьер.
Такую сложную и неустойчивую систему, как российская экономика, нельзя было столь резко бросать «из огня да в полымя».
Переход от первого этапа «приватизации по Чубайсу», когда при продаже госсобственности государство вынуждено было давать скидку отечественным банкам и компаниям, ко второму, когда заработали реальные рыночные механизмы, произошёл практически мгновенно, почти без предупреждений и сигнальных флажков. Участники аукционов, привыкшие к старым схемам, как будто лбом упёрлись в неожиданно возникшую стену.
«Может быть, начнём не со „Связьинвеста“, раз он вызывает такую бурю споров?» — спрашивали тогда многие у Анатолия Борисовича. Но он стоял на своём. Доказывал, что только таким образом российская экономика оживёт.
"Борис Николаевич, без инвестиций, причём без зарубежных инвестиций, без создания компаний с зарубежным капиталом мы бюджет не наполним, социальные проблемы не решим, и главное — не будет рывка, которого вы ждёте. А они к нам придут, если будут уверены в прозрачности, честности проводимых в России аукционов по продаже госсобственности.
Если государство меняет правила игры, банки должны подчиниться. Наши же банкиры считают себя полными хозяевами в стране. Они и после выборов хотят продолжать стричь купоны. Надо однажды обломать им зубы! Иначе ничего не сможем добиться, если этого не сделаем", — говорил Чубайс.
Время показало: он оказался заложником этой борьбы. Он вынужден был, искренне не желая этого, использовать одни финансовые группы в борьбе с другими, играл на противоречиях внутри деловой элиты. Не сумел сохранить дистанцию. В результате новые правила игры Чубайс использовал как политическую дубинку.
Особенную ярость вызывало у него отчаянное сопротивление Гусинского и Березовского. А ведь эти два бизнесмена были именно теми людьми, которые в феврале 96-го предложили Чубайсу возглавить предвыборный штаб, вместе с ним создали мощную команду интеллектуалов, которая способствовала общей победе на президентских выборах. «Ничего страшного, Борис Николаевич, — говорил Чубайс. — Как тогда они к вам приползли, потому что некуда было деваться, так и теперь приползут». Рыночник по мировоззрению, он был абсолютным большевиком по темпераменту, по подходу. Это меня смущало.
И ещё. Смущала необратимость последствий такого скандала внутри одной, по большому счёту, команды.
Каждая новая оголтелая статья против Чубайса и Немцова, каждый новый телевизионный пасквиль вызывали во мне приступы глубочайшего раздражения. «Неужели они не понимают, что таким силовым напором на президента они ничего не добьются?» — думал я, раскрывая очередную порцию утренних газет. Попытка вновь что-то переделить, используя для этого огромные информационные ресурсы, вызывала большую тревогу.
Возвращаясь к тому периоду, я теперь достаточно ясно вижу причины заставшей нас врасплох банковской войны. Младореформаторы пытались преодолеть несоответствие наших законов реальной экономической ситуации — одним рывком. Резко поменять правила, как я уже говорил выше.
Но недаром же существует общий принцип — новые экономические правила всегда вводят с отложенным действием. Новые налоги, новые тарифы, новые ставки — их объявляют заранее, чтобы рынок успел к ним адаптироваться, и вводят через какое-то время. Но хотелось быстро. Хотелось немедленно.
Другая сторона вопроса состояла в том, что финансовые капиталы за время выборов превратились в политические. Банкиры стали пытаться прямо и непосредственно влиять на власть, управлять страной из-за спины политиков. Только-только мы ушли от угрозы путча, коммунистического реванша, только-только у нас появились нормальные институты гражданского общества, как вдруг — новый опасный вызов.
В сегодняшней России, да и в мире, слово «олигарх» применительно к представителям нашего бизнеса звучит непременно с криминальным оттенком. Между тем к криминалу эти люди не имеют ровно никакого отношения. Это не воровские бароны и не главы мафиозных кланов. Это представители крупного капитала, которые вступили с государством в тесные и сложные взаимоотношения. Именно это привлекает к ним пристальное внимание общества, именно это заставляет и журналистов, и правоохранительные органы изучать их жизнь и деятельность почти под микроскопом. На самом деле влияние крупного капитала на власть неизбежно практически в любой стране. Весь вопрос в том, какие формы приобретает это влияние.
Попытаюсь объяснить, как я видел эти процессы.
Когда Россия, став независимым государством, приступила к экономическим преобразованиям, в первую очередь нужно было решить две важнейшие задачи: отпустить цены, то есть ввести реальный рынок, насильно, жёстко, как приказали сажать картошку при Петре I. И второе — создать частную собственность. Значительная часть государственной собственности должна была стать частной. Это было и политической, и экономической задачей одновременно. Без этого никакие реформы не возможны вообще. Делать это нужно было быстро. Делать во что бы то ни стало — пусть даже с ошибками, под свист недовольных (при любом разделе собственности обязательно бывают недовольные) — создавать класс собственников.
Даже если новый собственник бывшего государственного предприятия оказывается слабым, он все равно в конце концов вынужден перепродать свою собственность другому, более умелому и рачительному хозяину, что и происходило у нас.
Говорят, что наша собственность была при продаже недооценена. Мол, продали её за бесценок. Создавали искусственные барьеры, чтобы не пустить на аукционы западный капитал.
Да, абсолютно правильно. Продали за так называемый бесценок, относительный, конечно, — за сотни миллионов долларов. Конечно, если бы эти компании — нефтяные, металлургические, химические и т. д. — находились в Западной Европе или в Америке, они стоили бы на порядок или даже на порядки дороже.
