Кто ищет... - Аграновский Валерий Абрамович (книги онлайн .txt, .fb2) 📗

Когда председательствующий Диаров открыл прения, выразительно посмотрев при этом на Володю Шитова, Володя поднял руку и выступил первым. Начал он робко и неуверенно, стесняясь сотрудников станции, — такой явки он прежде не помнил, — неловко чувствуя себя в присутствии руководителей района, в полном составе пришедших на собрание, и глядя на удивленно-презрительные лица мэнээсов. Но потом разозлился, повысил голос, и поздно ночью Диаров даже похвалил Володю, сказав, что тот выступал с «огоньком, как и подобает комсомольскому вожаку». Когда же сел Володя Шитов на свое место, душа его вновь разорвалась на части, потому что, в сущности, он толком ни черта не знал, а в действиях мэнээсов не было ничего такого, за что их надо было бы казнить. Слушая других выступающих и чувствуя, что начинается настоящий шабаш, а первый камень бросил не кто-нибудь, а именно он, Володя уткнулся глазами в пол, чтобы не встретиться с мэнээсами взглядом. Они вели себя очень сдержанно, с большим достоинством и тоже «брали слово». Диаров часто их перебивал, требуя, чтобы они говорили «по существу», а «существом» он считал их дезертирство и коллективный уход с работы, однако они спокойно и настойчиво продолжали говорить о порядках на станции, о стиле руководства, о судьбе науки.

Начали в пять, кончили в одиннадцать вечера. Выступили все, кто присутствовал, кроме одного человека, которым был секретарь райкома комсомола Боря Корнилов: он неподвижно сидел в первом ряду, что-то писал в своем маленьком самодельном блокноте, вырезанном из обычной тетради, может быть даже хотел выступить, но передумал, так как его точку зрения выразил в короткой речи «сам Кулешов», и ни разу не поднял прекрасные глаза на мэнээсов. Вся троица была единодушно осуждена за «коллективку», им дали официальное звание «дезертиров», так и написали в окончательном решении, а когда народ стал выходить из зала, кочегар Ярыгин, за которого будто бы мэнээсы дежурили в кочегарке, когда он якобы пьяный лежал без чувств, прокричал: «Гнать их отседова в шею!» — и Диаров, наклонившись к секретарю райкома партии Кулешову, шепнул ему в самое ухо: «Глас народа».

Вот и все.

Теперь я хочу предложить читателю свидетельство очевидца, в котором содержится, ну, что ли, официальная оценка события. Рассказ председателя исполкома Евгения Мефодьевича Грушина я записал дословно.

«Как говорится, — начал Евгений Мефодьевич, — и я в курсе дела: на собрании сидел, в прениях участвовал. Но чтобы вы меня лучше поняли, начну с общих мест.

У нас на Крайнем Севере, в нашем поселке, условия жизни таковы, что газа нет, воду возим за двенадцать километров, а чаще топим снег или лед, дома все деревянные, стоят с тридцатых годов, и семьдесят процентов из них в аварийном состоянии. К чему я? А вот к чему. Семь лет живу я на Севере, а только последние три года в квартире. Ехал сюда, мне, конечно, всё обещали, и даже сыну детсад. А приехал: ни квартиры, ни жене работы, ни детсада. Между прочим, перевели меня сюда сразу председателем исполкома, а район наш — это двести шестьдесят тысяч квадратных километров, Камбоджа, к примеру, всего сто восемьдесят, — чем я не король? Король-то король, а полгода со всей семьей прожил в рабочем кабинете, где у меня сидели шесть человек моего аппарата.

А нынче что? Приезжает молодой специалист и с первого дня начинает бурчать: того нет, этого… Время, скажете, другое? А это как посмотреть! Время, оно не абсолютное понятие, оно тоже зависимое: на материке — одно время, на Крайнем Севере — другое. Вот так-то. И если молодому специалисту приходится дежурить в кочегарке, зачем гнушаться такой работой? Чванство это. Зажрались, извините за выражение.

Но это еще не все. Мне Диаров перед собранием сказал, что у каждого из мэнээсов есть своя корысть, поэтому они и подняли борьбу против Игнатьева. Диарову я не поверил, а понял дело так, что молодые били на ускорение работ, желая в двадцать пять лет уже стать кандидатами, а в заторможенности обвиняли Игнатьева. Ежели так, то вина их половинная, а другую половину я отдаю Игнатьеву. В мерзлотоведении я ничего не смыслю, но знаю, что наука эта важная. Даже крохотный успех поднимает человека на щит. И это, естественно, затмевает его сознание. А когда оценка деятельности идет только по научной линии, человека тут легко проглядеть, — вот в чем вина Игнатьева и тех, кто стоит над ним.

Опять же с другой стороны: жили мэнээсы в таких условиях, которые многим другим не снятся. Чего им не хватало? У каждого — комната, лаборатория — под ногами, настоящий клад, рай, если хотите. Это же сотни диссертаций! — без скандалов: на всех хватит.

Но люди они неумелые. Стали бить Игнатьева не за то, за что надо было, и получился у них Игнатьев подлец. А вы с ним поговорите душевно, и вы поймете, что он не такой. Я в молодости тоже как-то попер против своего начальника, — спасибо, обжег он меня, но не изжарил, и теперь я век ему поклоны слать буду, он для меня вроде отца.

Короче, всю историю на станции я расцениваю так: горячность молодых столкнулась с нечуткостью руководителей. Сначала мы тут, в районе, решили: пусть мэнээсы переоценят свою позицию, возьмут назад заявления и спокойно работают, а Игнатьев с Диаровым пусть сделают для себя выводы. И пусть все вместе занимаются делом. Но молодые не согласились. Жажда крови! Подавай им Игнатьева на блюдечке с золотой каемочкой! Меняй все порядки на станции, перекувыркивай всю науку с ног на голову!

А мы так не можем. Разобраться надо. Вот пусть коллектив и разбирается. Диаров, правда, вел собрание излишне резко, мы ему с Кулешовым потом это сказали, но главное в другом: коллектив дал оценку, мы обязаны к ней прислушаться».

Наше повествование идет к концу. Карпова уволили на второй день после собрания, так и написав в трудовой книжке: за дезертирство. Он сложил чемодан, и вся троица некоторое время жила в комнате Гурышева: двое сидели на вещах и ждали Алексея. Они решили держаться вместе, чтобы вместе потом «искать правду». Почва под ними качнулась, вера в справедливость поколебалась, и только взаимная поддержка помогла им устоять на ногах. Марина не рыдала в истерике, ребята не запили, но ожесточились, и всем им казалось, что где-то еще узнают о них, а узнав, помогут восстановить истину. Ведь так элементарно: плохие люди руководят станцией! Забот-то всего: снять их с занимаемых должностей! Неужто не ясно? Им казалось, что действуют они открыто и честно, без всяких хитростей, и когда Игорь Коханов, молодой журналист из «Областного комсомольца», сказал Марине Григо перед отъездом с «мерзлотки»: «Все же вы дураки: поперли против системы!» — она искренне возразила: «Не знаю, как в других местах, а у нас не система, а Игнатьев с Диаровым».

Через несколько дней после собрания из Москвы вернулся в Областной директор института Николай Ильич Мыло. Из благородных побуждений, как мне кажется, чтобы спасти мэнээсов от «коллективки», а станцию от возможных в будущем комиссий, он пригласил Алешу Гурышева в Областной для «разговора». Гурышев с негодованием отказался ехать, и третий приказ следующим утром повесили на доску объявлений.

Сотрудники станции сначала удивлялись, видя, что уволенная Григо ждет двоих мэнээсов, а двое мэнээсов упорно ждут одного Гурышева, а потом стали задумываться. К Марине подошел в поселке Аржаков и сказал: «Ты прости меня, Марина, но сама понимаешь: семья…» Потом ей встретился Володя Шитов, она спросила: «Ты действительно так думаешь, как говорил на собрании?» — и Володя, парень честный и неплохой, сказал: «Но и вы дураки».

Вездехода Игнатьев мэнээсам не дал. Они своими ногами пришли в поселок на автобусную станцию, и там они увидели Борю Корнилова. Он словно ждал их, решительно подошел и молча отдал Марине конверт: «Не хочу по почте». Марина глянула, прочитала адрес: «ЦК ВЛКСМ. Отдел науки». «Ты все обдумал?» — спросила Григо. «Можешь прочитать, не запечатано», — ответил Корнилов, кивнул головой и медленно направился в свой райком.

Пришел автобус, мэнээсы погрузились и, провожая глазами невысокую трубу кочегарки, сложенную из пустых бензиновых бочек, отправились на поиски правды.