Влюбленный Шекспир - Берджесс Энтони (электронная книга .txt) 📗

…1588-й. Он вспомнил этот год. Подмастерье, впервые вышедший на сцену в составе труппы «слуг ее величества», какая-то дурацкая пьеса, составленная из отрывков разных произведений, а затем смерть Тарлтона, смятение среди актеров и переход Уильяма вслед за Кемпом в труппу «слуг лорда Стренджа». Сокрушительное поражение Непобедимой армады испанского короля Филиппа II, радостная весть о победе английского флота на море, когда все подданные британской короны в едином порыве ощутили себя слугами ее величества. И над всем этим возвышался «Фауст» Марло — обыкновенная пьеса, поражающая своей правдивостью. Не той мелочной правдой жизни, вроде горячих боков коня, стекающих с носа капель пота или заунывной песни Кемпа, а одной великой истиной, скрывающейся за разрисованным занавесом будничности. Роберт Грин познал крах и в самом ближайшем будущем познает смерть в нищете; Марло же стал проповедником истинного ада, если этот ад был тем, что сокрыто от человеческих глаз за тем занавесом. И если «Тамерлан» был только хвастливым заявлением о себе, криком в пустоте, то в «Фаусте» уже звучал уверенный голос поэта, призывающий проклятие и говорящий о нем как о чем-то желанном. «Осада осуждения…» Нет, не так. Марло был чужд дурацких каламбуров. Уильяма бросило в дрожь. Однажды ему довелось побывать на собрании кружка «Школа ночи» [28]. Марло тогда тоже был там. Сэр Уолтер был сильно пьян, но говорил вполне разумные вещи (разве не может математика быть таким же способом обращения к Богу, как молитва? Тем более, что под конец этого вечера мы и так все будем ползать на коленях). Марло произнес гневную речь против Христа, назвав его самозваным спасителем и высмеяв теорию существования души. Он бросил вызов самому Богу и призвал Его покинуть небеса. Что ж, оба они, и Грин и Марло, обращались к какой-то темной богине и ожидали от нее ответа; Им были чужды сомнения. Они уверенно шли вперед, стремясь объять все — или ничего. Вот оно, истинное благородство души, которого не могли исказить ни нищета Грина, ни пристальный взгляд налитых кровью глаз Кита Марло.

А ему, Уильяму Шекспиру, что нужно от этой жизни? Стать джентльменом — вот его заветная мечта. Сын ремесленника, он должен постичь все премудрости мастерства и с триумфом вернуться домой, как и подобает истинному джентльмену. Но прежде нужно было скопить денег, и ради скудного заработка он теперь ехал верхом по пыльной дороге, изнемогая от жары.

Вымирающий Лондон остался позади. Уставший от жары, утопающий в нечистотах город превратился в пекло. По губам спящих детей ползали мухи, крысы принюхивались к лежащим на грудах вшивого и вонючего тряпья; колокола звонили целый день, оповещая о зараженных чумой; холодный эль казался теплым, как посеет; мясник обеими руками сгонял мух, облепивших мясные туши; кучи нечистот гнили на жаре, источая невыносимый смрад; юродивые в лохмотьях грабили дома, где беспомощные хозяева лежали при смерти… Город словно превратился в одну большую голову, в одно осунувшееся, с запавшими глазами лицо, изрыгающее на мостовую потоки зловонной рвоты и шепчущее в беспамятстве: Господи, Господи, Господи…

С приходом осени, когда наступила долгожданная прохлада и отступила чума, Уильям вернулся в Лондон, чтобы написать там пьесу о войне Алой и Белой розы. Пьесу нужно было закончить упоминанием о красно-белой розе Тюдоров [29]. В театре же могли запросто обойтись и без Уильяма, тем более что актеры решили возвращаться из Нортгемптона через Бедфорд, Хартфорд и Сент-Олбанс. По всему выходило, что в «Розу» труппа вернется не раньше декабря: выступления в провинции проходили удачно и сборы были, как никогда, высоки. Однако Аллен сказал, что возвратится в Лондон в октябре; заговорщицки подмигнув, он напомнил всем, что женится на Джоан Вудвард, падчерице Хенсло. Что ж, подумал Уильям, вот тебе один из способов стать джентльменом — жениться на родственнице состоятельного скряги. Но этот способ ему совсем не подходил, ведь он уже давным-давно был женат.

На лондонском мосту он встретил Хенсло с бухгалтерской книгой под мышкой.

— Грин умер, — торжественно сказал Хенсло с видом мажордома, объявляющего, что обед подан. — Я пришел слишком поздно и помочь уже ничем не смог, упокой Господи его душу. Миссис Айсем, его квартирная хозяйка, увенчала его, как он и завещал, лавровым венком. Он лежал в ее доме, и на нем была рубаха ее мужа. Говорят, что вши почувствовали приближение смерти и заранее начали расползаться с его тела. Вот тебе наглядный пример и назидание. Райт и Берби вцепились мертвой-хваткой в рукописи Грина, будут издавать. И Четл туда же.

— Четла я знаю. Первостатейный подхалим.

— Так вот, этот самый Четл собирается издать книгу, куда войдет сразу несколько произведений Грина. При этом он настроен против актеров. Я обшарил всю комнату Грина, но так и не нашел ни одной пьески.

— Ты что, ходил к нему домой?

— Ну да, я же тебе о том и говорю. Но помочь ему уже ничем не смог… Отдал четыре шиллинга на саван и еще шесть шиллингов и четыре пенса на похороны. Его похоронили на кладбище при «Бедламе» [30]. Бедная пропащая душа, наверно, уже томится в аду. Это точно, как точно то, что перед смертью миссис Айсем поднесла ему мальвазии на пенни. Говорят, его жена приехала и привезла деньги, хотя он давно ее бросил ради той шлюхи, что потом родила ему ублюдка… Не дай нам Бег такой кончины!

— Аминь.

Роберт Грин напомнил Уильяму о себе даже из могилы: он грубо сунул тому в руки зеркало, предлагая полюбоваться на самого себя. Погожим осенним днем, когда сентябрь уже позолотил листву на деревьях, над рекой заклубился легкий туман, а в церкви Святого Олафа печально зазвонили по покойнику, Уильям стал читать памфлет Грина, напечатанный лишь после его смерти — «На грош ума, купленного за миллион раскаяний». Грин проклинал там безбожника и богоборца Марло. В самом конце жизни великий Грин предал свою темную богиню и принялся истово бить себя кулаками в грудь и каяться, боясь адского пламени. Но даже за этими мольбами и упованием на милосердие Божие один грех все-таки продолжал преследовать его, и имя этому греху было зависть. Грин завидовал актерам: еще бы, ведь они жирели и богатели на его пьесах (что на самом деле было далеко не так; Уильям знал это по собственному опыту), а летом вообще бросили его одного, без гроша в кармане, обреченного на верную смерть в горящем и чумном Лондоне. Один актер был выделен в тексте особо, и неподдельный ужас охватил Уильяма, когда он прочел эти строки: »…Выскочка-ворона, украшенная нашим опереньем… С сердцем тигра в шкуре лицедея… (Значит, Грину все-таки запомнилась эта строка из «Гарри Шестого».) …думает, что способен писать белым стихом, как лучшие из нас… чистейший Johannes Factotum… «мастер на все руки»… в своих фантазиях мнит себя единственным потрясателем сцены {Игра английских слов: Shakespeare

— потрясающий копьем, Shake-scene — потрясатель сцены.} в стране…»

Уильям в сердцах швырнул лживую книжонку на кровать. Он посмотрел в окно, но не увидел уже ни седого тумана, ни сказочных башен, ни сонной реки. Поэт умер с проклятием на устах! Выскочка, потрясатель сцены в шкуре тигра… Но чем же он, Уильям, мог его обидеть? Тем, что выполнял свою новую работу с тем же прилежанием, с которым некогда шил перчатки? Мастер на все руки, мальчик на побегушках. Ведь он не делал ничего особенного, а лишь старался подбирать слова так, чтобы они соответствовали выбранной теме, чтобы строчки сидели как влитые, подобно хорошим перчаткам. А получилось, что из-за этого Грин умер обиженным на весь свет.

Позже гнев Уильяма утих, и он даже начал гордиться этими словами Грина. Его имя, пусть даже исковерканное и осмеянное, было напечатано в книге, которую прочитает весь Лондон. Его заметили; умирающий поэт выделил его из массы сочинителей, чтобы сорвать на нем свою злость, отомстив таким образом за боль своих гнилых почек и за уязвленное самолюбие. Но (Уильям снова взял в руки книгу, чтобы перечитать запавший в душу отрывок) в тексте были и очень обидные слова. Выскочка-ворона, украшенная нашим опереньем… Перчаточник из Стратфорда, необразованный простолюдин, вообразивший себя магистром искусств. «Пусть эти мартышки подражают твоему былому величию…» О ком Грин это говорит? О Нэше или, может быть, о Лодже — неудавшихся драматургах, не умеющих читать по-гречески? Мартышки, ворона, тигр… Уильям холодно улыбнулся. Любопытные сравнения! Что же, на Грина он зла не держал, но вот ни издателя Райта, ни этого холуя Четла, чьими стараниями была состряпана эта жалкая книжонка, прощать не собирался.