Южный полюс - Амундсен Руаль Энгельберт Гравнинг (серия книг txt) 📗

С прибытием Линдстрема в нашем быту установился полный порядок. Вырывающийся из трубы дым свидетельствовал, что барьер стал по-настоящему обитаемым. До чего приятно было, возвращаясь после рабочего дня, видеть этот дым! Мелочь, конечно, а как много она значит.

Линдстрем не только кормил нас, он, можно сказать, принес нам свет и воздух; и то и другое по его специальности. Сперва он подвесил керосиновую лампу шведской фирмы «Люкс» и наладил освещение, столь важное, чтобы человеку было хорошо и уютно в долгую зиму. Наладил он и вентиляцию, правда, с помощью Стюбберюда. Вдвоем они позаботились о том, чтобы в наше жилище все время поступал чистейший воздух. Это требовало от них известного труда, но труда они не боялись. Вентиляция была капризная и временами отказывала. Чаще всего это случалось во время штиля. И мастерам нашей «фирмы» приходилось всячески изощряться, чтобы восстановить ток воздуха. Обычно они ставили примус под вытяжную трубу и накладывали ледяной компресс на приточный канал. Один лежит на животе и держит примус под вытяжной трубой, другой взбирается на крышу и бросает комки снега в приточную, – глядишь, и потек воздух через комнату. Иногда они возились так часами. И наконец, вентиляция, неведомо почему, сдавалась и начинала опять работать. Нет никакого сомнения, что на зимовье хорошая вентиляция очень важна для здоровья и отрады. Я читал об экспедициях, члены которых постоянно страдали от сырости и холода, что влекло за собой болезни. И все из-за плохой вентиляции. Если свежего воздуха хватает, то и топливо лучше горит, и теплообразование, естественно, больше. Если же приток воздуха мал, топливо отчасти пропадает даром, отсюда и холод, и сырость. Естественно, воздухообмен должен регулироваться согласно потребности. Кроме плиты на кухне и керосиновой лампы в комнате у нас не было других источников тепла, и, однако, лежавшие на верхних койках постоянно жаловались на жару.

Комната была рассчитана на десять коек, но так как нас было девять, одну койку убрали и заняли это место ящиком с хронометрами. В нем хранилось три обыкновенных корабельных хронометра. Кроме того, у нас было шесть переносных навигационных хронометров, которые мы постоянно носили при себе и всю зиму тщательно сверяли. Метеорологические инструменты помещались на кухне, другого места у нас не было. Линдстрем занял должность помощника начальника «Метеорологической станции Фрамхейм» и стал мастером по ремонту приборов.

На чердаке мы сложили все вещи, не переносящие сильного холода, например, лекарства, соки, варенье, сливки, пикули и приправы, а кроме того, ящики для саней. Библиотека тоже разместилась на чердаке.

Начиная с понедельника, 30 января, мы целую неделю употребили на перевозку угля, дров, керосина и нашего запаса сушеной рыбы.

В это лето температура колебалась между минус 15 и минус 20 °C – чудесная летняя температура. Ежедневно мы отстреливали много тюленей, и на площадке перед домом у нас уже лежала целая гора, около 100 туш.

Однажды вечером, когда мы сидели за столом, вошел Линдстрем и объявил, что теперь нам не нужно ходить на морской лед стрелять тюленей, они сами пришли к нам. Мы выскочили наружу – и правда, прямо к хижине, серебрясь на солнце, приближался тюлень-крабоед. Он подполз к нам вплотную, был сфотографирован и… застрелен.

Однажды я наблюдал удивительный случай. Моя лучшая собака Лассесен отморозила себе левую заднюю лапу. Мы в это время занимались перевозкой грузов, а Лассесен был выходной. Улучив минуту, он отвязался, а свободу, как и большинство этих собак, использовал для драки. Любят они драться, без потасовки просто жить не могут. И вот Лассесен схватился с Оденом и Туром. [46] В пылу битвы их цепи обмотались вокруг его лапы настолько туго, что нарушилось кровообращение. Не знаю, сколько он так простоял, но, вернувшись, я сейчас же заметил, что Лассесен не на своем месте. Осмотрев его, я обнаружил обморожение и потратил полчаса на то, чтобы восстановить кровообращение. Для этого я грел лапу Лассесена в своих руках. Поначалу, пока лапа была нечувствительна, все шло хорошо. Но как только к ней снова прилила кровь, собаке, естественно, стало больно. Она начала беспокоиться, взвизгивала и тянулась головой к больному месту, как бы желая дать мне понять, что ей эта процедура неприятна, однако не огрызалась на меня. После лечения лапа сильно распухла, но уже на следующий день Лассесен снова был здоров, только немного прихрамывал.

Мои записи в дневнике за это время велись в телеграфном стиле, вероятно, из-за напряженной работы. Так, последняя февральская запись гласит: «Навестил императорский пингвин – в кастрюлю!» Не больно-то пространная эпитафия.

За эту неделю мы окончательно освободили морской отряд от собак, забрав около 20 щенков. Велика была радость команды, когда последняя собака покинула палубу, и это вполне понятно. При морозе до 20°, какой держался последнее время, было невозможно содержать палубу в чистоте. Все тотчас замерзало. Но и то неприятно браться. Высадив на лед всех собак, ребята принялись драить палубу солью и водой, и вот уже наш «Фрам» снова стал на себя похож. Щенков посадили в ящики и отвезли в Фрамхейм. Здесь для них была поставлена 16-местная палатка. Однако они наотрез отказались жить в ней, и пришлось их выпустить на волю. Все щенки провели бльшую часть зимы под открытым небом. Пока на площадке лежали тюленьи туши, они держались около них, потом облюбовали новое место. Палатка, которой они пренебрегли, нашла себе другое применение. В ней мы помещали сук, ожидавших потомства. Эту палатку прозвали родильным домом.

Одна за другой вырастали 16-местные палатки, и со временем Фрамхейм приобрел весьма внушительный вид. Всего палаток было 14. Восемь предназначались для наших восьми упряжек; шесть служили складами. Из них в трех лежала сушеная рыба, в одной – свежее мясо, в одной – разный провиант, еще в одной – дрова и уголь. Ставили их по заранее продуманному плану и вместе получился целый лагерь.

В один из этих дней заметно изменилась упряжь наших собак. Одному из участников пришла в голову хорошая мысль сочетать аляскинскую и гренландскую сбрую. И получилась упряжь, отвечающая всем требованиям. Отныне мы всегда пользовались этой системой, и все пришли к выводу, что она много лучше других. И собакам она явно больше нравилась. Во всяком случае, им в ней легче и лучше работалось. Потертостей, которые так часты при употреблении гренландской упряжи, совсем не стало.

Четвертого февраля выдался памятный день. Как всегда, мы в половине седьмого утра отправились на порожних санях к «Фраму». Первая упряжка выехала на гребень, и вдруг ездовой запрыгал и замахал руками, будто сумасшедший. Я сразу понял, что он что-то увидел, – но что? Подъехал второй, еще сильнее замахал руками и попытался что-то крикнуть мне. Я по-прежнему ничего не понимал. Между тем и мои сани приблизились к гребню; понятно, меня одолевало немалое любопытство. Осталось всего несколько метров, и вот – ответ. У кромки льда, чуть южнее «Фрама», стоял на швартовах большой барк. Правда, мы говорили между собой, что можем встретить «Терра Нова» капитана Скотта, когда судно будет на пути к Земле Короля Эдуарда VII, и все же это было так неожиданно. Настал мой черед изобразить дергунчика; не сомневаюсь, что я исполнил акробатический номер не хуже моих товарищей. И то же повторялось с каждым, кто следом за нами въезжал на гребень. Замыкающего я не дождался, но думаю, что он тоже прыгал и махал руками. Если бы кто-нибудь видел нас со стороны в то утро, мы, наверное, показались бы ему сумасшедшими.

В тот день путь до судна показался нам очень долгим, но наконец мы доехали и все разъяснилось. «Терра Нова» пришел в полночь. Наш вахтенный только что спускался вниз подкрепиться чашкой кофе. Когда он вышел снова на палубу, у края барьера стояло уже два судна. Вахтенный тер глаза, щипал себя за ногу, словом, всякими способами проверял – уж не спит ли он. Да нет! Ущипнул себя за ляжку – чертовски больно; значит, это не сон, значит, и впрямь у барьера рядом стояли два судна.