Гамаюн. Жизнь Александра Блока. - Орлов Владимир Николаевич (читать книги полностью txt) 📗
Соловьевцы много рассуждали о «чувстве зорь», об особенном розово-золотом свечении неба в первые годы нового столетия. При этом они вкладывали в понятие «заря восходящего века» не только символико-метафорический, но и прямой метеорологический смысл: в 1902 году закаты повсеместно приобрели действительно особый оттенок благодаря рассеянию в атмосфере огромных масс пепла после разрушительного вулканического извержения на острове Мартиника.
Впоследствии, переосмысляя свое прошлое, Андрей Белый утверждал даже, что идеи Владимира Соловьева были для «детей рубежа» всего лишь «условной и временной гипотезой», не более как «звуком, призывающим к отчаливаныо от берегов старого мира». На самом деле, конечно, соловьевство было для них вовсе не «условной гипотезой», а настоящим символом веры.
Таким оно на известный период стало и для Александра Блока. Но здесь нужна существенная оговорка. Мало вникая в теократию Соловьева и в его учение о богочеловечестве, Блок полюбил только его поэзию, полную мистических ощущений и «несказанных» переживаний. И понял он Соловьева лирически, в духе собственных предчувствий – как вдохновенного проповедника «жизненной силы», от которого веяло «деятельным весельем наконец освобождающегося духа», и как «провозвестника будущего».
Много позже Блок так сформулировал давно выношенное представление о властителе своих юношеских дум: одержимый «страшной тревогой, беспокойством, способным довести до безумия», этот Соловьев «стоял на ветру из открытого в будущее окна».
В лирике Блока 1900-1902 годов, составившей впоследствии раздел «Стихи о Прекрасной Даме», в личном переживании выражено предчувствие «грядущего переворота» – нового «ослепительного дня».
Уже в этой юношеской лирике сильно звучит тема призвания поэта, его пророческой миссии и духовно-нравственного долга. Поэт – не просто слагатель благозвучных песен, но искатель и провозвестник единственной истины, и дело его понимается как служение и подвиг «во Имя». Во имя того высшего начала, что знаменует победу над ложью неправильно устроенной жизни и указывает путь к далекой прекрасной цели.
В основе такого представления о деле и назначении поэта лежало целое жизнепонимание, которое Б.Пастернак в применении к русским символистам второй волны очень точно охарактеризовал как «понимание жизни как жизни поэта». Смысл общеромантической формулы «жизнь и поэзия – одно» – не в том, что поэзия питается действительностью, но в том, что содержанием ее становится личная жизнь поэта, его духовный опыт постижения высших нравственных ценностей. И обратно – поэт строит свою собственную жизнь по типу, уже отложившемуся, нашедшему свою форму в стихах. Образуется взаимосвязь: личное переживание служит предметом стихов; стихи – закрепляют образ поэта, его лирическое «я».
Безвестный поэт проникся верой в то, что поэзия есть нечто большее, нежели только искусство. Она, как «неложное обетование», целиком наполняет жизнь, безраздельно овладевает душой, позволяет в личном мистическом опыте постичь влекущую тайну сущности мира. Ради этого «стоит жить».
Много лет спустя, с высоты прожитого и пережитого, Блок скажет о своих юношеских мистических стихах, скажет прямо, твердо, безоговорочно: они «писались отнюдь не во имя свое, а во Имя и перед Лицом Высшего (или того, что мне казалось тогда Высшим)… В этом и есть для меня единственный смысл „Стихов о Прекрасной Даме“, которые в противном случае я бы первый считал „стишками“, т.е. делом, о котором лучше молчать» (письмо к Н.А.Нолле, январь 1916 года).
О душевном состоянии юного Блока можно сказать словами Достоевского (об Алеше Карамазове, – после того как тот вышел из кельи почившего старца): «Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты…» Звезды сияли Алеше из бездны: «Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, „соприкасаясь мирам иным“… Какая-то как бы идея воцарялась в уме его – и уже на всю жизнь и на веки веков».
ГОРИЗОНТ В ОГНЕ
Всей душой откликнулся Блок на «призывы зари». Миф о Вечной Женственности стал для него «мировой разгадкой», а Владимир Соловьев – «властителем дум».
Остро помнилось, как единственный раз увидел он его издали. (Потом он назовет эту встречу в числе событий, особенно сильно на него повлиявших.)
Александр Блок – Георгию Чулкову (23 июня 1905 года): «Помню я это лицо, виденное однажды в жизни на панихиде у родственницы. Длинное тело у притолоки, так что целое мгновение я употребил на поднимание глаз, пока не стукнулся глазами о его глаза. Вероятно, на лице моем выразилась душа, потому что Соловьев тоже взглянул долгим сине-серым взором. Никогда не забуду – тогда и воздух был такой. Потом за катафалком я шел позади Соловьева и видел старенький желтый мех на несуразной шубе и стальную гриву. Перелетал легкий снежок (это было в феврале 1900 года, в июле он умер), а он шел без шапки, и один господин рядом со мной сказал: „Экая орясина!“ Я чуть не убил его».
Ко времени этой случайной и безмолвной встречи Блок уже дышал атмосферой соловьевского культа, хотя еще не имел случая близко познакомиться с сочинениями Соловьева.
Средоточием культа была уже помянутая родственная Блоку семья Михаила Сергеевича и Ольги Михайловны Соловьевых, проживавшая в Москве, а летом – в подмосковном Дедове. Здесь автор «Оправдания добра» и «Трех разговоров» был объявлен пророком, провозвестившим приближение повой всемирно-исторической эры.
Михаил Сергеевич, низкорослый, тщедушный, болезненный, очень скромный, но душевно твердый, был широко образован и во всех отношениях незауряден, хотя – единственный из Соловьевых – не соблазнился ни литературной, ни ученой славой, оставшись просто педагогом, учителем Шестой московской гимназии. Он разделял взгляды своего старшего брата, был погружен в философию, религию и эстетику, много занимался критическим исследованием Евангелия, а под конец жизни изучал еврейский язык, задумав написать большое сочинение об Иисусе Христе. В московской интеллигентской элите девяностых годов слыл арбитром по части художественного вкуса и, не в пример большинству (в частности, и Владимиру Соловьеву), заинтересованно, а, случалось, и сочувственно относился к новомодным, «декадентским» веяниям в искусстве.
Ольга Михайловна (двоюродная сестра матери Блока) – тоже миниатюрная, по-цыгански смуглая и черноглазая – художница и переводчица. Она была очень умна, талантлива и порывиста, увлекалась итальянской живописью эпохи Возрождения и сама работала в этой манере (расписала в Тамбове храм al fresco в духе Мазаччо). Была страстной поклонницей английских прерафаэлитов; восхищалась Рескином и Уайльдом, Верленом и Метерлинком; глубоко почитала Фета (он обратился к Ольге Михайловне с изящным мадригалом, назвав ее «поклонницей и жрицей красоты»); написала и напечатала в журнале примечательный рассказ; к Владимиру Соловьеву относилась, как и муж, с «религиозным восторгом». Андрей Белый так говорит о ней в автобиографической поэме «Первое свидание»:
