«Шпионы Ватикана…» (О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони, <br - Осипова И. А.

Этим же вечером меня отвезли на вокзал.

Вместе со мной ехал один румын, служащий, который сидел в тюрьме уже несколько месяцев. Он рассказал мне, что сначала его обвинили в жестоком обращении с населением Одессы во время румынской оккупации. Потом свидетели дали показания в его пользу, и тогда обвинение переделали: якобы хорошим обращением он разлагал местное население с целью настроить его против советской власти.

Поездка длилась три ночи и два дня, но в этот раз мы ехали с комфортом: нам и двум конвойным выделили отдельное купе в вагоне пассажирского поезда. В купе было четыре места — два верхних и два нижних. Конвоиры были нерусские, говорили они с явным кавказским акцентом. Дистанция между арестованными и свободными не особо чувствовалась. Мы разговаривали о том о сем. Я старался перевести разговор на религиозные и философские темы, но эта материя их очень мало интересовала.

Помню, на второй день нас долго развлекала девушка, то и дело входившая к нам в купе. Я терпел, терпел, но ближе к вечеру не выдержал. Поняв, что они сговариваются провести вместе ночь, заявил им, что не допущу здесь нарушения нравственности, и если их не останавливает мое присутствие, то по приезде в Москву я обо всем доложу их начальству. Безобразие прекратилось.

Утром 3 мая мы прибыли в столицу империи рабов. Сойдя с поезда, мы даже не успели оглядеться вокруг. Неподалеку нас уже ждал «черный ворон». Когда влезаешь туда в первый раз, впечатление ужасное. Хотя мне и румыну еще повезло, мы оказались вдвоем в клетке, рассчитанной на четверых-пятерых; а я знаю теперь, что в такую клетку запихивали, бывало, и десять человек. Помню, что мой бедняга-компаньон плакал как ребенок, оказавшись в могильной тьме «воронка». Мне пришлось его утешать.

Прежде чем распрощаться, он попросил благословить его, и я от всего сердца это сделал. Ведь он, хоть и был православным, но принадлежал к тем миллионам несчастных, которых Папа поручил мне благословлять. Мы расстались во дворе Лубянки, чтобы уже никогда не увидеться.

Предвариловка Лубянки

Процедура помещения в камеру длилась около двенадцати часов. Оправданием нашим тюремщикам служит лишь огромный поток заключенных в те годы. Теперь уж не помню деталей и их последовательности, но все происходило приблизительно так: после первого вызова и первого обыска, при котором отбирают все металлические предметы, карандаши, клочки бумаги и все, что для них подозрительно, заключенного помещают в тюремный бокс длиной и шириной 80 х 60, где обычно и сесть негде. Через глазок в двери за заключенным присматривает охранник или даже… охранница. После долгого ожидания заключенного вызывают и записывают в книгу входящих, в нее же записываются все данные о заключенном, включая сведения о братьях и сестрах и их адреса. Потом его отводят назад, в тот же или в другой бокс, может быть, даже в другом коридоре.

Если тебя переводят в другое отделение, то могут заново обыскать: надзиратели друг другу не доверяют, впрочем, так положено по уставу, для обеспечения взаимного контроля. Не удивляйся, если тебя часами будут держать в этих каморках, не объясняя, почему ты здесь. Ты — неодушевленный предмет и не имеешь права спрашивать ни о чем. Однако в первый день ты не умрешь от скуки: сначала тебя поведут к врачу, потом к надзирателю, тот примется проверять вещи, которые у тебя отобрали. Ты будешь переходить от одного надзирателя к другому, и обыскивать тебя станут все дотошней, пока не разденут догола. Проверяют не только карманы, многажды проверенные, тщательно прощупывают каждый шов, каждую складку, каждый сантиметр одежды, рассматривают шапку, обувь. Наконец, убедившись, что ты и впрямь «прямой потомок обезьяны», тебе заглядывают в рот, осматривают волосы и бороду, если таковая есть, уши, подмышки и другие части тела, заставляя принимать всякие позы.

Наконец тебе разрешают одеться, и тут ты видишь, что нет ни ремня, ни подтяжек, спороты все металлические пуговицы. Получив назад испорченную одежду, несчастный вновь ощущает, что лишился свободы, а падающие штаны, если дух его не закален, добавят ему уныния. И тут его отведут в бокс чуть побольше его роста, где он найдет топчан для сна. А если повезет, то дадут и соломенный матрас, который утром надо сдать дневальному.

Особенно задел меня визит к врачу. Женщина в медицинском халате приказала мне раздеться. Необходимость оголиться перед ней привела меня в раздражение. «Неужели, — спросил я, — во всей Москве не нашлось врача-мужчины? Так ли уж необходимо, чтобы меня осматривали вы?»

— А кто вы по профессии? — спросила врач.

— Католический священник. Я никогда не имел дела с женщиной, а теперь меня заставляют пройти у женщины медицинский осмотр!

Не знаю, протесты ли мои помогли, но врачиха осмотрела меня только до пояса и ограничилась вопросом, не было ли у меня венерических болезней.

— Ну, откуда! — отвечал я с досадой.

Такими оказались мои первые реакции. Походили они на реакции птицы в клетке, клюющей руку поймавшего ее. А сколько еще унижений ожидало меня в течение этих самых «пяти минут разъяснений».

Глава X. Первый следователь

Первый допрос

Меня заперли в боксе дня на четыре и дали приказ «спать!». Приказу я попытался подчиниться, но обнаружил, что в клетушке я не один. Тогда-то я и познакомился с клопами, незримыми своими сокамерниками.

Пока я боролся с первой помехой сну, возникала вторая в лице следователя. Эти советские хищники ведали, что творят. Предпочитали работать по ночам: почему — объясню ниже. Итак, около 23 часов меня вызвали к следователю. Дверь шумно распахнулась, голос спросил мою фамилию, имя, отчество. «Быстро одеться!» — велели мне. На ночь я почти не раздевался, а надеть сутану было делом секунды. Но дверь тут же закрылась, пришлось дожидаться, пока коридор будет свободен: встречи с другими заключенными не допускаются.

Конвойные подают друг другу знаки щелчками пальцев. Наконец путь свободен. Дверь быстро открывают: «Давай. Руки за спину. По сторонам не смотреть». У лестницы ждем лифта (на Лубянке есть все современные удобства); лифт помогает также избежать встреч. Но вдруг оттуда выведут заключенного, поэтому тебя ставят лицом к стене и строго приказывают не оборачиваться. Наконец мы поднимаемся на шестой или седьмой этаж. Там велят опять повторить имя, отчество, фамилию, все это дежурный заносит в журнал.

Опять и опять проход по коридору, ожидание лицом к стене, наконец меня вводят в кабинет следователя. Люстра, хороший письменный стол, диван и кресла. Настоящий кабинет министра. На самом деле это был кабинет подполковника. Забыл его фамилию, но это неважно.

— Добрый вечер! — сказал я первым.

— Добрый! Садитесь, — следователь указал на табуретку у столика, находящегося в трех метрах от письменного стола.

Допрос начался в спокойном тоне. В первый вечер для начала заполнили бланк моими биографическими данными: где и когда я родился; родители богатые или бедные; состоял ли в какой-нибудь партии, чему учился и где; дата рукоположения, принадлежность к какому духовенству, черному или белому, и к какому религиозному ордену; где изучал русский язык, когда прибыл в Россию, сколько времени здесь нахожусь, по каким документам въехал, по чьему приказу отправился в Одессу и так далее. Я отвечал более или менее правдиво, не лгал, просто избегал упоминать о том, что могло бы их встревожить или скомпрометировать дело Церкви. Например, сказал, что принадлежу к ордену «Евангельских Советов», чему следователь удивился, поскольку не слышал о таком [67].

Итак, обсуждение моей биографии шло довольно спокойно. Однако в конце допроса тон стал иным; следователь настойчиво убеждал меня сообщить о нарушениях советских законов — и мной, и теми, кого я знал, и всей Католической церковью, а я резко отказывался, не желая дать ни единой зацепки. В конце беседы следователь дал совет: «Подумайте хорошенько, — сказал он. — И помните, что у нас есть средства заставить вас признаться во всем».