«Я много проскакал, но не оседлан». Тридцать часов с Евгением Примаковым - Завада Марина Романовна

Я полетел. Со мной отправились зам. председателя Госплана, люди из Центробанка и т. д. И мы привезли четыре с половиной миллиарда долларов. Из них — три с половиной миллиарда несвязанных займов. По тем временам — баснословная сумма! Не мы, конечно, в чемоданах привезли — кредиты проходили через Лондонский народный банк. Одна Саудовская Аравия миллиард дала. А еще Кувейт, Арабские Эмираты, Египет, Турция. С некоторыми долгами Россия до сих пор не расплатилась. При том, что многие деньги были семейные. Собственные средства тех, с кем мы вели переговоры.

— Вы объясняли, что перестройка нуждается в поддержке?

— Перестройка им была глубоко безразлична.

— Значит, давали потому, что вас хорошо знали? Под ваше имя?

— Разумеется, меня хорошо на Востоке знали. Но, скорее, ключом было то, что я взывал к чувству благодарности. Нажимал: «Слушайте, сколько мы вас поддерживали. Поддержите сейчас и вы нас».

— Михаил Сергеевич был рад?

— По-видимому. Но он со мной эту тему не развивал. Лишь дней через пять после возвращения позвонил. И ни вопроса о поездке.

— Вас это уязвило?

— Как может не уязвить, если ты сделал немалое дело, и такая реакция!

— То есть, когда по телефону предложил вам стать его внешнеэкономическим советником и вы ответили, что вам надоело советовать, это было не спокойным объяснением отказа, а проявлением скрытого раздражения?

— И раздражения, и досады… Даже какой-то фронды.

— А нельзя было просто спросить: «Что ж вы меня за Ближний Восток не похвалите?»

— Я бы никогда ничего подобного не произнес. Вы что — напрашиваться?! Это Лаура, покойная, шутила: «Сам себя не похвалишь, будешь сидеть, как оплеванный». Но Михаил Сергеевич не ответил на мою недовольную реплику так же раздраженно. Дружелюбно предложил: «Тогда иди на разведку». Он ко мне хорошо относился. Ничего не могу сказать. И я к нему хорошо отношусь.

— Что же за искра промелькнула?

— Меня, видно, обидел непроизвольный партийный стиль. Я же говорил: у Михаила Сергеевича иногда случались такие провалы.

— В любом случае, подготовленный Бакатиным, вы ответили согласием?

— Ответить-то я ответил, однако все уже решал Ельцин. Оттеснял Горбачева. Возникла заминка. Потом я узнал, что Борис Николаевич отдыхал на юге, ему насчет меня звонил Вадим Бакатин, убеждал. Ельцин предвзято относился к людям из окружения президента СССР, хотя впоследствии, приехав в «лес», публично сказал: «Примаков — один из немногих в Политбюро, кто не делал мне гадости».

А в «лесу» Ельцин появился после Беловежской Пущи. Союзные органы власти были ликвидированы, и на базе Центральной службы разведки, выделенной из КГБ, возникла автономная структура — СВР. Когда вышел указ, я уже работал три месяца. Позвонил Ельцину с вопросом: «Кто будет указ выполнять?» — «Это не телефонный разговор. Подъезжайте завтра в десять утра». При встрече Борис Николаевич объявил: «Я вам доверяю, но не все сотрудники разведки лестно о вас отзываются».

Я ответил, что, если бы президент заявил: он мне не доверяет, — на этом бы разговор закончился. Главе государства не нужен руководитель разведки, которому он не верит, да и делу это во вред. Сам я тем более не согласился бы работать при таких обстоятельствах. А в связи со словами Бориса Николаевича, что обо мне критически отзываются подчиненные, сказал: «Я этого не чувствую, но нельзя исключить, что ошибаюсь». Ельцин предложил встретиться с моими заместителями. На это я возразил, что многие замы назначены уже мною и для объективности лучше встретиться со всем руководством СВР.

Наутро глава государства впервые приехал в «лес». Я никого не предупреждал, однако все выступившие поддержали мое назначение. Прощаясь, Ельцин произнес: «А у меня в папке заготовлен указ и на другого человека. Но теперь имени его не назову».

— От кого же к президенту стекалась о вас негативная информация?

— Очевидно, этот «другой человек», конкурент, и распространял ее.

— Вы знаете, кто это?

— Догадываюсь. Но промолчу, ибо догадка — не факт.

— Согласившись возглавить разведку, вы отказались от звания генерал-полковника. Не без юмора объяснили: «Стал бы генералом, никто бы не вспомнил, что я — академик». Следует ли из сказанного, что из всех ваших регалий эти: академик, член президиума Российской академии наук — особенно греют душу?

— Они, безусловно, самые важные. Сейчас развелась уйма всяких академий, планку сплошь и рядом не держат. Но мы ведем речь о «большой» академии — Академии наук СССР, ныне Российской. Это высшее интеллектуальное сообщество. Когда меня выбирали в 1979 году (в один день с лауреатом Нобелевской премии Жоресом Алферовым, он мой хороший товарищ), стать академиком было гораздо труднее, чем сейчас. В отделении экономики на одно место — одиннадцать претендентов.

— Вы с первого раза прошли?

— С первого раза избрали и членом-корреспондентом, и академиком.

— Были бы вдобавок генерал-полковником. Чем плохо? — Видите ли, на самом деле я отказался от звания потому, что считал нескромным хватать «звезды» с неба в то время, как опытные офицеры годами их ждут. Когда я представлял, что люди, которыми предстояло командовать, целый век дослуживались до полковников, проводя операции в «поле», занимаясь вербовкой агентуры, нередко подвергаясь риску, что знаменитые Джордж Блейк, член «кембриджской пятерки» Дональд Макклейн — тоже полковники, то понимал: не имею права претендовать на генеральские погоны. Это создаст ненужное напряжение в общении с коллегами.

— Попутно о «кембриджской пятерке». В мае британская «Таймс» сообщила, что наконец стало известно имя агента КГБ, завербовавшего пятерых знаменитых «советских шпионов», включая легендарного Кима Филби. Человеком, фигурировавшим в документах как «агент Скотт», оказался чиновник Министерства технологии Артур Уинн. Он оставался нераскрытым еще восемь лет после своей смерти, случившейся в 2001 году. Верно, что уникальных разведчиков привлек этот Уинн, сам завербованный в 1934 году?

— Не стану ни опровергать, ни подтверждать.

— И всё?

— А вы хотите услышать подробности? (Смеется.)

— Существует некая процедура, в ходе которой глава разведки дает, условно говоря, обет молчания, а попросту — отвечать на определенные вопросы, как вы сейчас?

— Это во всем мире одинаково. Человек получает (у нас это «форма номер один») доступ абсолютно ко всем документам. Но кровью никто не расписывается. (Улыбается.)

— Вы быстро освоились в закрытой профессиональной среде?

— Разведка — сложнейший механизм. Вникнуть в его нюансы с разбегу невозможно. Я не являлся профессионалом, но моя предыдущая работа была связана с международными делами, аналитикой. Добавьте опыт выполнения заданий по «Особой папке»… Это помогало. Я пришел в СВР с пониманием важности этой службы, твердой внутренней установкой, что разведка должна быть во что бы то ни стало сохранена. Наслушался разговоров псевдодемократов о необходимости ликвидировать все органы безопасности и отдавал себе отчет, что это безответственная болтовня, гроша ломаного не стоит. Во всех развитых странах пестуют разведку. И передо мной стояла задача в условиях реорганизации, неразберихи сохранить прекрасные кадры. Я лично знал многих разведчиков, с некоторыми долгие годы дружил, как, например, с Вадимом Алексеевичем Кирпиченко, талантливейшим аналитиком, бывшим первым заместителем начальника ПГУ.

Окунувшись в работу, мне захотелось внести в разведку больше политической игры. Вскоре было создано новое управление, которое этим занималось. И еще постепенно начал избавлять СВР от глупых «галочных» мероприятий, которые по инерции тянулись со старых времен. Одним из первых циркулярных указаний я отменил регулярные (раз в две недели) доклады в Центр об отсутствии признаков подготовки внезапной ядерной атаки. Знаете, что служило «индикатором» признаков? Число освещенных по ночам окон американского Пентагона и министерств обороны других держав, владеющих атомным оружием. Кто-то из разведчиков должен был, по сути, подсчитывать электрические лампочки. Чушь.