Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала - Глейзер Владимир (книга жизни .txt) 📗
В половине шестого утра нас вызвали на проходную храма. Трясущийся Георгий восстановленным за ночь русским языком запричитал:
— Ребята, бараны вас вычислили, кричат — дэвушку умыкнули, рэзать будем! Уезжайте побыстрее, я их знаю — это мои выпускники, у всех одни тройки, дураки законченные.
За час мы собрались, расплатились и тронулись в дорогу по намеченному еще в первый день маршруту — к отцу Дяди-Вадиной администраторши в горный чайно-мандариновый аул без названия, в котором все знают Бахуса Сулеймановича и его жену Валентину Ивановну. Непрекращающийся дождь смывал все следы.
К обеду то ли мы поднялись выше туч, то ли Господь милостивый оценил наше пицундское благородство, но дождь кончился, и засияло солнышко. В аул мы въехали сухими из воды. Уважаемый аксакал Бахус Сулейманович оказался жилистым пенсионером лет пятидесяти, нигде по этой причине не работающим и лет тридцать бывшим законным супругом исконно воронежской крестьянки Вали, заслуженного чаевода Абхазии и Героя Социалистического Труда. Родина повсеместно чтила своих Героев и награждала их в безымянных аулах неучтенными мандариновыми плантациями. Поэтому добротный двухэтажный дом сторожа собственной цитрусовой рощи был полной чашей, в чем мы незамедлительно убедились.
После протокольных приветствий и воспоминаний (Дядя-Вадя, оказывается, здесь уже бывал с красавицей-супругой) нас пригласили за пятиметровый стол, накрытый на свежем воздухе с невиданным для меня размахом: на белоснежной скатерти было все — от овощей и фруктов до рыбы и мяса. Для сторублевого инженера из вечно голодающего Поволжья эта невидаль казалась скатертью-самобранкой!
Выпивка была двух сортов — домашнее красное виноградное вино и домашнее белое виноградное вино в неограниченном количестве. Оба напитка имели названия: первая разновидность была просто «вином», а вторую нежно величали «чачей». Опытный в межнациональных отношениях Дядя-Вадя выбрал первую, а я, старый водочник и дурак, вторую. Трапеза продолжалась неопределенное время, так как я абсолютно не помню, как и когда она закончилась, — чачу нельзя пить как водку, а возможно, просто нельзя пить. По крайней мере, мне.
Проснулся я по Алевтининой причине — ну просто невмочь! Но, открыв глаза, ничего не увидел. Я попробовал пальцами раздвинуть их шире, но кардинальных изменений не последовало. Как говорят китайцы, оказался черной кошкой в черной комнате.
— Дяденька-Ваденька, — заскулил я, — где это мы?
Ответа не последовало. Я встал с кровати (если это была кровать?) и, сделав несколько шагов, уперся в стену. Как выходить из лабиринта, я знал по занимательным книжкам Перельмана: следует, не отрываясь от стенки, двигаться в одну сторону. Первым нашлось закрытое окно, в котором была все та же беспросветная темень. Вторым тоже оказалось окно. Силы были на исходе, комнат, в которых было больше двух окон, я сроду не видал, и уже со спущенными штанами нащупал ожидаемый дверной проем. Но, ужас, это опять было окно! Со слезами на глазах я распахнул его, и мощная струя через пять минут вернула меня к жизни. Обессиленный организм требовал немедленно вернуться ко сну, я повалился на пол и провалился в тартарары.
Пробуждение наступило не сразу, а после непродолжительного катания моего тела по полу ногами Дяди-Вади с поливанием головы из кувшина. Я лежал под третьим окном огромной четырех(!)оконной комнаты и первое, что понял: до двери при движении по стенке было еще метров сорок.
— Живут же люди, — виновато ответил я на длинную матерную тираду о вреде алкоголизма из уст умытого и побритого Дяди-Вади.
— Иди по лестнице вниз и сразу направо в машину. Мы уезжаем, — зло произнес катала-поливала.
— Почему, а завтрак? — взмолился я.
— Останешься без завтрака, сволочь. Ты наказан! — поставленным голосом бывшего пионервожатого пролаял гражданин начальник. — Быстро!
Качаясь полевой былинкой из стороны в сторону, я с трудом выполнил приказ, и уже через минуту мы мчались по горной тропе. В машине Дядя-Вадя молча протянул мне на заднее сиденье бутылку воды, я жадно ее выпил и тотчас снова провалился в тяжелый пьяный сон.
Проснулся я уже вечером и на равнине. Все еще злой пердуновод выдал мне кружку кефира с булкой и кратко изложил валунам на обочине состав моего преступления. В лицо мне он не смотрел, ему оно было противно. Опуская ненормативную лексику обвинительного заключения, суть содеянного была такова.
Застолье удалось на славу: десяток аксакалов, видя такого мастера выпивки, как я, видимо, впервые, при хвастливом трепе с моей стороны о том, что я, пока не отстреляю двух кувшинов такой замечательной чачи, не уйду с поля боя, причем сам, начали заключать меж собой пари, что самогон свалит меня и половиной кувшина, ну, кувшином, ну, полутора кувшинами, но никак не двумя.
Дядя-Вадя якобы уговаривал прекратить состязание, оберегая мое здоровье, но аксакалы спорили не просто так, а на мешки мандаринов, и вошли в раж. Соревнование я выиграл, уже не ворочая языком, но нокаутом, и если бы не ночной пассаж в окно, то мы бы обеспечили дефицитными витаминами не только своих новорожденных, но и всех их одногодок в городе Саратове. Победителя торжественно отправили в четырехоконную хозяйскую почивальню, проигравшие старики из вежливости продолжили на пару часов застолье, восхваляя такого невиданного героя, и разошлись с довольным цоканьем.
А хозяева постелили себе постель во дворе и легли спать точно под тем окном, откуда я вел прицельный огонь из водомета. Горная абхазская ночь всегда славилась своей темнотой, и Герой Труда Валентина Ивановна никак не могла убедить сильно принявшего участие в состязании Бахуса Сулеймановича, что на них льет не дождь, а что-то иное. Что и рассекретила на ушко старому другу Дяде-Ваде поутру. Его решение возникшей проблемы нам с вами уже известно.
Простил меня дружок мой сердешный только через три дня, после того как я спас жизнь его любимой таратайки. С ходу осилив Рикотский перевал, мы спустились по Военно-Грузинской дороге в долину воспетой многими поэтами реки Терек, где и остановились на ночевку. Воспевать этот ручей, каким мы его увидели, по силам только фантастическому таланту, — мы встали у самого берега: до другого берега был метр в самом широком месте. Разогрев тушенку и выпив чаю (Дядя-Вадя мстил мне трезвым образом жизни), мы разложили сиденья, влезли в спальные мешки, накинули на спину семидесятисильного конька брезент от слепящих утренних лучей солнца и завалились спать.
Когда я трезв, то, в отличие от Дяди-Вади, сплю очень чутко, и меня разбудил некий странный, дотоле неизвестный мне шум. Я открыл оконце, отодвинул тряпку и увидел…
Что я увидел! Раскидывая во все стороны камни, ручей заполнял бурный горный поток. Пологий «бережок» был руслом этой дикой реки, и наша машина уже на полколеса была в воде!
В секунду я разбудил Дядю-Вадю, сорвал с него спальник и усадил с еще полузакрытыми глазами за руль. Сам же отважно нырнул в бурлящую воду для толкания нашей амфибии сзади. Рев мотора слился с ревом водителя, и эти сто сорок лошадиных сил плюс одна нечеловеческая, моя, вынесли нас на сухое еще место, где я вспрыгнул на ходу в машину, и мы на неподнятых сиденьях умчались от неминуемой гибели.
Я был вдвойне доволен: спас от безотцовщины нежных малюток и был навеки прощен своим суровым другом за неумение пить чачу.
КОМЭСК СОРОКИН
Заместитель секретаря партийного комитета Саратовского университета Юрий Иванович Денисов был настоящим русским барином — русоволосым, толстомордым и добродушным алкоголиком. Барином он был наследственным по отцовской линии: папаша до самой своей смерти от пьянства служил партии и народу в должности первого секретаря горкома. В доме делами партячейки общества управляла мама Юрия Ивановича, добрая женщина, барыня по мужу, а не призванию. Юрий Иванович был баловнем судьбы, но во лбу его не насчитывалось семи пядей; он знал об этом и, надувая щеки на публике, с друзьями был самим собой — открытым и безудержным пьяницей. В партком он попал не случайно — руководство университета просто не нашло столь хорошему человеку такого происхождения и с совершенно лишним дипломом общего физика другого достойного места.
