Реквием (СИ) - Единак Евгений Николаевич (читать книги онлайн без сокращений .txt) 📗
А память всё чаще возвращала меня к отцу, прошедшему по дорогам войны с сорок первого по август сорок пятого. Только в отличие от единиц, прошагавшим от Бреста до Сталинграда, а потом до Берлина, мой отец до сорок четвертого находился по ту сторону линии фронта. Нет, он не был разведчиком-диверсантом. Он служил в румынской армии.
Несмотря на то, что три года отец прослужил в пожарных частях Бухареста, меня много лет, до самой моей зрелости, не покидало чувство стыда за собственного отца, который безропотно служил в Румынии, союзнице гитлеровской Германии. Не восставал, не стал подпольщиком, не искал связей с советской разведкой.
Много позже пришло осознание таких категорий, как «непреодолимая сила обстоятельств и сила необходимости и случайности». Отец в селе не был единственным, служившим по обе стороны фронта. В процессе работы над главой «Никто не забыт?…» я выяснил, что аналогичный путь прошли более шестидесяти моих односельчан. И это далеко не полный список.
Всё началось с микроскопических глав-рассказов: «О чем рассказывать? и «Трофеи». За ними в течение двух месяцев вылились двенадцать глав, вошедших в новый, последний раздел «Шрамы на памяти». Неожиданно заработала по-новому долговременная память. Вспоминались не рассказы на пионерских сборах, а беседы отца с односельчанами. В моей голове произошла переоценка многих событий. Апогеем раздела явилась глава-реквием по погибшим и уже всем ушедшим в небытие, моим землякам, участникам той кровавой мясорубки.
В главе «Школа» меня не покидало ощущение недосказанности о моих школьных учителях. Особенно меня донимали куцые строки, посвященные моему первому в жизни учителю Петру Андреевичу Плахову. Мой первый учитель покинул этот мир, не достигнув тридцати пяти лет. У Петра Андреевича было тяжелое онкозаболевание головного мозга.
Ему было двадцать весемь лет, когда я перешагнул порог нашего первого класса. Мне уже семьдесят, а я всё еще продолжаю чувствовать себя инфантильным, незрелым на фоне моего первого учителя. Около двух лет я вспоминал, делал отдельные наброски, по крупицам собирал сведения о Петре Андреевиче. А глава мне никак не давалась, не шла, не ложилась на экран ноутбука.
Встреча и беседа с Ниной Ивановной Бойко, внучкой квартирной хозяйки, у которой жил Петр Андреевич, стала толчком для исполнения моего долга перед памятью моего первого учителя. Когда я закончил главу, пришло сожаление, что я не оставил слова «Реквием» для названия главы о моем первом учителе.
Потом пришло осознание, что, пожалуй, вся моя книга и есть «Реквием» по первым послевоенным десятилетиям, родителям, землякам, моей школе, учителям, моим сверстникам, моему селу, Одае, Куболте, моему и не только моему детству. На мой взгляд, наше тогдашнее детство, прошедшее без телевидения и интернета, было самым светлым, безоблачным и счастливым. Глава «Реквием» стала называться: «Что имеем — не храним».
В период завершения и правки книги ушел из жизни мой одноклассник и участник наших буйных детских игр Сергей Иванович Навроцкий. Спустя всего лишь неделю поздним вечером раздался телефонный звонок, известивший о кончине сына первого председателя колхоза Назара Жилюка — Адольфа Назаровича. В последние годы потери навалились лавиной. Надо спешить.
По мере написания книги некоторые главы Адольф читал по несколько раз. Прочтение очередной главы завершалось длительным телефонным разговором. Воспоминания Адольфа послужили пусковым стимулом для написания главы «Марков мост». Они позволили обогатить главу рядом неоднозначных, но ярких событий, о которых в селе за полвека с лишним успели подзабыть.
Сама глава «Марков мост» была задумана мной изначально одной из первых, более двух лет назад. Но никак не ложилась на страницы. Я не мог выйти на очертания её будущей структуры, не мог увидеть мою главу эмоциональной и светлой. Я слишком долго запрягал. Два года?… Сейчас меня не покидает ощущение, что к этой главе, как и, пожалуй, ко всему написанному мной, я шел всю свою жизнь…
В итоге последовали пять суток непрерывного пребывания в состоянии безалкогольного творческого опьянения, с которым я не желал бы расставаться до последней минуты моей жизни. На пять суток я вернулся в события самых светлых и безоблачных моих лет. После серии «Шрамы на памяти», словно соскучившись, глава расстелилась на страницах в едином порыве.
Кто-то, безусловно, найдет в ней изъяны, недоработки. Но я считаю главу состоявшейся, своей удачей. Главы «Марков мост» и «Проклятие навязчивых сновидений» стали лебединной песней моей книги. Скорее всего, и моей нечаянной запоздалой и короткой литературной судьбы…
Более двадцати лет назад нас навестил, приехав из Елизаветовки, мой покойный отец. Мы с Женей сидели на широком диване и, упершись спинами в одну общую подушку, читали. Каждый свое.
Отец, проживший большую часть сознательной жизни в добывании хлеба насущного, к чтению художественной литературы относился, как к занятию, находящемуся близко к границе здравого смысла. Чтение представлялось ему занятием праздным, тратой времени, в течении которого можно было переделать уйму работы по хозяйству.
Поздоровавшись, отец сразу взял быка за рога:
— Вокруг крыльца не подметено, огород зарос бурьяном, двери в погреб настежь. А вы зачитались! Что же вы читаете?
Я, в который раз перечитывавший Паустовского, поспешил успокоить отца, сказав, что читаю книгу по психотерапии. Я был не так уж и далек от истины.
— А что это за такая толстая книга у Жени?
— Это «Война и мир» Толстого, дiду. — ответил Женя.
Женя действительно читал рекомендованную учительницей литературы на период каникул эпопею Л.Н.Толстого.
Мой покойный отец с уважением посмотрел на толстый том.
— Это про какую войну он пишет?
— Про первую отечественную, двенадцатого года. — ответил Женя.
— Наверное, крепкий вояка был. Много воевал, если написал такую толстую книгу.
— Нет, дiду, Толстой воевал в Крыму в середине девятнадцатого века. А родился он в восемьсот двадцать восьмом, через шестнадцать лет после первой отечественной. — пояснил Женя.
Я уже писал, что мой отец побывал, как и многие бессарабцы за время Великой Отечественной по обе линии фронта. С сентября сорок четвертого в составе противотанкового истребительного артиллерийского дивизиона закончил войну девятого мая. В Берлине. Солдат подобных подразделений называли смертниками.
— Как он мог писать о войне, если он не месил грязь по колено в феврале и не тянул через топь под огнем немца тонущую пушку? Что он может написать о фронте, если он не стоял сутками, не разуваясь, в окопе, залитом талой водой, перемешанной со снегом? Какую правду он может сказать, если не видел, как под бомбежками и артподготовкой падают, как мухи, почти все те, с которыми вчера еще вместе ужинал из одного котла?
Отец говорил правду. Во время службы в Бухаресте пожарники стояли беззащитными на крышах многоэтажных домов. Американские самолеты налетали и бомбили волнами. По рассказам отца, во время налетов от множества американских самолетов темнело небо.
А при артподготовке на территории Польши в течение двух часов из всего противотанкового истребительного дивизиона в живых остались два человека. Из них один, отделавшийся ушибами и царапинами — мой отец.
— Не может человек так правду написать. Брехня! — клеймил отец Л.Н.Толстого.
— Толстой читал материалы и книги о войне. Читал и воспоминания участников той войны. Беседовал со стариками, очевидцами тех событий. Тогда, наверное, было подобие военных архивов. Вот он и писал. Детали могут быть литературным вымыслом, а произведение в целом — художественным синтезом, — вступился я за Льва Николаевича.
— Нехай буде синтез! Все равно брехня! — горячился мой отец.
Обращение автора
Последним предложением книги приношу извинения моим читателям за встреченный художественный вымысел и синтез, а главное — благодарность за долготерпение при прочтении моей исповеди…
