И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене - Коллектив авторов (серии книг читать онлайн бесплатно полностью txt) 📗
Жизнь у нас резко изменилась. Я устроилась надомницей и вышивала портьеры. Детей устроила в детский городок, а сама вышивала с утра до вечера. Я никогда не была рукодельницей, но так как я, как и в юности, брала благословение на каждую работу, все у меня получалось удачно, не было никакого брака.
В июне неожиданно грянула война. Батюшка передал через Верочку, что я должна немедленно покинуть Москву и попробовать снять дачу под Загорском. Я сразу же поехала в Загорск и оттуда в Глинково [17], где жили наши друзья. Мне удалось снять комнату. Я вернулась и в тот же вечер упаковала вещи, забрала детей, Верочку, Олю и Катю (она неожиданно оказалась в Москве) и снова уехала в Глинково. Не буду рассказывать о тех мытарствах, которые мы перенесли в Глинкове в первый год войны, но батюшка был рядом, можно было всегда пойти к нему посоветоваться (в 4,5–5 км от нашего дома), и это меня успокаивало.
Верочка ездила ко мне каждую субботу и в воскресенье уезжала. Она возила мне продукты, разные вещи, которые я меняла на Загорском рынке. Брат её Веничка однажды приехал ко мне, и мы с ним пошли на рынок. Он был страшно травмирован всеми ужасами войны и удивился, что я была так спокойна. И вся атмосфера была успокаивающей, непохожей на московскую. Я везла санки, чтобы что‑то сменять на картошку. На этих санках мы с ним по дороге съехали с горы. Он радовался, как ребёнок, и я чувствовала, как у него душа отдыхает. Вдруг он сказал: «Если кончится война и настанет Пасха, я приму православие». Когда я рассказала об этом батюшке, он сказал: «Может быть, за эти слова спасён будет». Больше я Веничку не видела. Он погиб в 42–м на трудфронте. У него начался заворот кишок, и он на операционном столе скончался.
В начале войны Володю перевели в Тулу. Там питание было хуже, чем в Москве, и у него начали отекать ноги. 18–го декабря, под Николин день, состоялся суд. Подпись, из‑за которой Володю забрали, оказалась фальшивой (её сфотографировали, увеличили и обнаружили подделку). Сразу же после суда Володю выпустили, но в Москве ему жить не разрешили и предложили любой другой город. Он выбрал Свердловск, где жили его родители и три замужних сестры.
Когда я получила телеграмму об освобождении Володи, я полетела к батюшке. Он взял у меня телеграмму и заплакал. Как он молился Божией Матери и как благодарил Её! Я почувствовала, что именно за его молитвы Володю освободили. «Вот видите, — сказал батюшка, — полкомнаты было дел и все Божия Матерь закрыла».
В 42–м году начался голод. Все труднее было добывать продукты. Володя вызывал меня в Свердловск. Немцы наступали, положение становилось опасным. Я, конечно, пошла к батюшке, чтобы выяснить этот важный вопрос. Но батюшка на этот раз не дал определённого ответа, а предоставил мне решать самой. «Скорбь будет и тут и там, но там скорбь будет дольше», — сказал батюшка. Володя бомбардировал меня письмами и телеграммами, даже писал Алику (хотя ему было только семь лет). Немцы были очень близко и нас бы они, конечно, не пощадили. Я даже заплакала, но все же решила остаться на месте.
Вскоре батюшка заболел. Жизнь его близилась к концу. Когда я пришла к нему в следующий раз, он был очень слаб и почти не вставал с постели. «Господь ведёт меня и куда‑нибудь выведет. Может быть, к смерти», — тихим голосом сказал батюшка.
Незадолго до смерти он сказал мне: «Жизнь у вас будет хорошая, но чтобы никогда не было ни тени ропота». Однажды ночью я вижу о. Серафима во сне, очень ярко. Он предложил мне прочесть Евангелие от Луки. Я достала это Евангелие.
Он сказал: «Нет, не это. Надо взять Евангелие на славянском языке». Когда проснулась, я рассказала Алику свой сон и тут же решила идти в Загорск. Меня встретила М. А. На мой вопрос: «Как здоровье батюшки?» — она ответила: «Теперь ему хорошо, теперь ему совсем хорошо».
Я поняла её и заплакала. Она в утешение дала мне письмо Володи, но я не хотела даже смотреть на него. Но вот я почувствовала, что батюшка не позволяет мне плакать о нём. Из соседней комнаты раздавалось чтение Евангелия. «Сейчас и вы будете читать», — сказал мне кто‑то.
Я вошла в комнату, где лежал батюшка, покрытый пеленой. Лицо было тоже покрыто. Мне предложили читать Евангелие. Передо мной была 1–я глава Евангелия от Луки. Я вспомнила свой сон и меня охватил трепет. Я прочла первые десять глав. Потом ко мне подошла К. И. и приоткрыла лицо. «Как мощи», — сказала К. И. Она сказала, что похороны будут ночью. Я хотела прийти, но К. И. сказала, что не надо: «Я ведь вас утешила, как могла, и лицо его показала вам». Я решила послушаться, хотя мне было очень горько. И хорошо я сделала, что не пошла. На похоронах оказалась женщина–провокатор, которая сообщила о всех присутствующих. И почти всех потом арестовали.
Когда я вернулась домой и сказала Алику о смерти о. Серафима, он ответил: «Я так и знал. Он умер, ушёл в Царство Небесное, и это совсем не страшно». В течение нескольких дней Алик отказывался от всяких игр.
Батюшку похоронили в подполе, под тем местом, где находился алтарь.
При посещении Загорска мы всегда спускались вниз, чтоб помолиться на его могилке. Внутренняя связь с батюшкой продолжалась.
Елена Семёновна Мень,
1908 — 1979
Часть вторая
Реки воды живой.
(М.Журинская)
Иногда бывают они обвесслены, как бы на царской трапезе, и радуются радостию и веселием неизглаголанным. В иной час бывают, как невеста, божественным покоем упокоеваемая в сообществе со своим женихом. Иногда же, как бесплотные Ангелы, находясь ещё в теле, чувствуют в себе такую же лёгкость и окрыленность. иногда же бывают как бы в упоении питием, возвеселяемые и упокоеваемые Духом, и в упоении божестьенными духовными тайнами. Иногда такою любовию разжигает их Дух, что, если бы можно было, вместили бы в сердце своём каждого человека, не отличая злого от доброго. Иногда, в смиренномудрии Духа, они столько уничижают себя пред всяким человеком, что почитают себя самыми последними и меньшими из всех. Иногда душа их успокоевается в некоем безмолвии, в тишине и мире; иногда умудряется благодатию в уразумении чего‑либо, в неизречённой мудрости, в ведении того, чего невозможно изглаголать языком. Иногда же человек делается, как один из обыкновенных.
Об отце Александре сказано и написано уже очень много, но совершенно ясно, что недостаточно; и ясно, что будут говорить и писать ещё. Живой перед Господом, живёт он и в памяти тех, кто его знал, — и в воспоминаниях оживает для тех, кто не встретился с ним до 9 сентября 1990 года. И в этом — наша великая ответственность.
Мы — разные, и он был с нами разным — но всегда был собою. Последним его заданием духовным детям стала вся их дальнейшая жизнь, чтобы без него жили, как при нём, — что, естественно, людям невозможно. Но не Богу…
И вот, пытаясь, «как при нём», наталкиваешься на почти непреодолимый барьер: он вообще‑то не очень поощрял разговоры о себе, — как же быть с воспоминаниями? Но лёгких заданий он не давал.
Всякая попытка дать личности краткое определение заранее ущербна, потому что никому из людей не дано полного, всеобъемлющего знания — в том числе и о других людях, — и тем более не дано смысловой полноты языку нынешнего века. Но пробовать надо, пусть и заранее осознавая недостаточность всякого личного опыта и всякой личной попытки. И проще понять, «как не надо», нежели «как надо»…
Во всех направлениях деятельности отца Александра вектор был один — апостолат, просвещение. И призван он был просветить страну, где уже в несколько поколений вбивался страх, и с перепуга люди забывали вековечную религиозную традицию. Он, как и Павел, был апостолом язычников, — но ни Рим, ни Афины апостольских времён таких несчастных не видели. А часть — малая, — которая придерживалась религии, в основном хранила её как нечто мёртвое, окостеневшее, и тем самым не столько хранила, сколько хоронила.
