Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия
«Сегодня М. А. лежит целый день — дурно себя чувствует. Читает Сергею Киплинга» (1934).
«Сегодня, шестого, и Екатерина Ивановна и Фрося — выходные. Мы одни, втроем… Сначала он занимался с Сергеем уроками, потом учил его шахматам» (1934).
«Сережа учится на фортепиано. У него очень хороший учитель, а кроме того, дома с ним много занимается Миша и немного — я» (1935).
А Сережины каракули в черновых тетрадях «Мастера и Маргариты»!..
Тетрадь 7.3 (третья редакция, 1936). В этой тетради один из блистательных вариантов последней главы («Последний полет»), планы, выписки о древней Иудее… А на чистом листе — во всю страницу — детский рисунок: очень желтый дом под красной крышей, кудрявые пароходные дымы из труб и желтая дорожка к дому… Если бы это была просто шалость, Булгакову ничего не стоило бы выдрать испорченный лист, как беспощадно выдирал он из своих тетрадей свои собственные не устраивавшие его листы. Но рисунок оставлен, и значит, рисунком был очень доволен не только художник, но и хозяин тетради…
И прямо в тексте. Четвертая редакция романа, тетрадь 7.9, глава «На Лысой Горе. (Казнь)». Вверху страницы окончание фразы — одинокое слово «смерть». (Это Левий требует, чтобы Бог «послал Иешуа смерть».) Слово продолжено Сережиной рукою: «Потапу буржую!!!» — и восклицательные знаки до конца строки. (Шуточка ребенка 30-х годов.) Ниже — профиль мужчины с дымящейся папиросой во рту. Сережа явно рисует с натуры, стоя слева. По этой причине профиль на листе получается, так сказать, лежащим. Подпись: «рисовал по потапиной прозбе». А далее — с соответствующим пробелом, чтобы не нарушать восприятие рисунка — продолжение великого романа: «Открыв глаза, он убедился в том, что на холме все без изменений…»
Та же редакция, тетрадь 7.11. Может быть, один из дней, когда Елена Сергеевна отсутствует, а «Лоли», Сережина воспитательница, выходная. Булгаков и Сергей, оба, расписываются вверху страницы, над первой строкой. Правее, уверенное — М. Булгаков, левее (детский почерк, перо с нажимом — С. Шиловский. А далее роман, прямо с середины фразы: «[Музыканты в красных куртках остервенело вскочили при появлении] …Маргариты и ударили сумасшедшую дробь ногами. Дирижер их согнулся вдвое…» — описание джаза на великом балу у сатаны…
Отношение Булгакова к мальчикам волновало Елену Сергеевну и очень трогало то, что старший, Евгений, явно тянулся к Булгакову.
В 1938 году Евгению шестнадцатый год, Сергею — двенадцатый. Дача в общем традиционно снимается для Сергея, и при других обстоятельствах его можно было бы отправить, как бывало прежде, с «Лоли» — Екатериной Ивановной Буш. Но отдых на этот раз донельзя необходим Елене Сергеевне, и это слишком хорошо знает Булгаков. Все его замыслы и все его катастрофы прокатываются через ее сердце. Очередным и последним по времени ударом стало крушение либретто «Минин и Пожарский»: Асафьев так и не закончил оперу, а оперному либретто, не ставшему либретто оперы, не суждена жизнь… Елену Сергеевну замучили бессонница и головные боли. Булгаков — он ведь был врач — в конце концов запретил ей какие бы то ни было медикаменты и требовательно назначил свежий воздух и прогулки…
В конце лета, вернувшись в Москву, Е. С. запишет в дневнике: «Что помню? Бешеную усталость весной. Отъезд мой с Сергеем, Лоли и Санькой (сыном Калужского) в Лебедянь. Приезд туда М. А. (и Женички — тоже) — когда все было подготовлено — комната, без мух, свечи, старые журналы, лодка… Изумительная жизнь в тишине».
Она уехала — и все звала его к себе письмами и телеграммами. Звала туда, где подсолнухи под солнцем, река и лодка на реке (он очень любил греблю), совершенно отдельная комната и вожделенная тишина (та самая, которую мы услышим в конце романа: «…и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, — тишиной»).
И он поедет в Лебедянь — но не раньше, чем продиктует последнюю точку в романе. А пока пишет письма — чудо, сопровождающее пятую редакцию романа. Почти ежедневные письма, открытки и телеграммы. Иногда дважды и даже трижды в день… Единственный в биографии Булгакова момент, когда мы можем послушать, как в процессе своей работы он рассказывает о процессе этой работы.
30 мая 1938 года: «…Роман уже переписывается. Ольга работает хорошо. Сейчас жду ее. Иду к концу 2-й главы»,
31 мая: «…Пишу 6-ю главу, Ольга работает быстро. Возможно, что 4-го июня я дня на четыре уеду с Дмитриевым и Вильямсом. Хочу прокатиться до Ялты и обратно.
Бешено устал. Дома все благополучно. Целую нежно. Твой М.»
1 июня: «Моя дорогая Лю! Вчера я отправил тебе открытку, где писал, что, может быть, проедусь до Ялты и обратно. Так вот — это отменяется! Взвесив все, бросил эту мыслишку. Утомительно и не хочется бросать ни на день роман. Сегодня начинаю 8-ю главу. Подробно буду писать сегодня в большом письме…»
В ночь на 2-е июня: «Сегодня, дорогая Лю, пришло твое большое письмо от 31-го. Хотел сейчас же после окончания диктовки приняться за большое свое письмо, но нет никаких сил. Даже Ольга, при ее невиданной машинистской выносливости, сегодня слетела с катушек.
Письмо — завтра, а сейчас в ванну, в ванну.
Напечатано 132 машинных страницы. Грубо говоря, около 1/3 романа (учитываю сокращение длиннот)…
Постараюсь увидеть во сне солнце (лебедянское) и подсолнухи. Целую крепко. Твой М.»
Глава 2-я — «Понтий Пилат». Глава 6-я — «Шизофрения, как и было сказано». Глава 8-я — «Поединок между профессором и поэтом». 132 страницы машинописи — первые девять глав… Перепечатка идет с головокружительной быстротой: Булгаков неоднократно переписывал первые главы и знает их наизусть.
«Моя дорогая Лю!.. — пишет он в одном из этих писем. — Сейчас наскоро вывожу эти каракули на уголке бюро — всюду и все завалено романом…»
Всюду и все — значит, извлечены не только шесть тетрадей четвертой редакции, с которых он диктует Ольге, но и другие рукописи, в числе которых, може быть, навсегда исчезнувшие для нас… Рукописи на столе, на бюро… Тетрадь с выписками («Роман. Материалы»)… Вероятно, были еще какие-то выписки… Книги с закладками… Книги, распахнутые на нужной странице… Может быть, книга «горбом», вверх корешком, в кресле… Надо думать, сняты с полки отдельные тома Брокгауза и Ефрона… Ренан, Фаррар… Статьи Маккавейского… Недавно попавший в поле зрения А. Барбюс с его книгой «Иисус против Христа»…
Ольга, вероятнее всего, пишет в большой комнате — на рабочем столике Елены Сергеевны. И если так, то Булгаков ходит по комнате с тетрадью в руках… Останавливается у окна… Рассеянно смотрит на улицу… Прямо на ходу — с голоса — идет густейшая стилистическая правка… Временами он лежит на диване, закинув руки за голову, и диктует целые страницы заново, не заглядывая в тетрадь… Он любил диктовать лежа.
2-е июня, днем: «Дорогая моя Лю!
Прежде всего ты видишь в углу наклеенное изображение дамы, или точнее кусочек этой дамы, спасенный мною от уничтожения. Я думаю постоянно об этой даме, а чтобы мне удобнее было думать, держу такие кусочки перед собою…»
В левом верхнем углу листа вклеен кусочек разорванной фотокарточки. Можно узнать печальный, чуть косо поставленный, наружным уголком книзу, глаз и уставшее, здесь не очень-то красивое лицо Елены Сергеевны.
«…Начнем о романе. Почти 1/3, как я писал в открытке, перепечатана. Нужно отдать справедливость Ольге, она работает хорошо. Мы пишем по многу часов подряд, и в голове тихий стон утомления, но это утомление правильное, не мучительное.
…Остановка переписки — гроб!
Я потеряю связи, нить правки, всю слаженность. Переписку нужно закончить, во что бы то ни стало.
…Роман нужно окончить! Теперь! Теперь!»
В ночь на 4-е июня открытка в несколько слов: «Дорогая Люси! Перепечатано 11 глав. Я надеюсь, что ты чувствуешь себя хорошо? Целую крепко. Твой М.»
Затем неожиданный четырехдневный перерыв, вызвавший испуганные письма и телеграммы Елены Сергеевны.
В эти дни, вслед за главой 12-й («Черная магия и ее разоблачение»), переписанной без существенных изменений, диктуется очень важная 13-я глава — «Явление героя». Уже в предыдущей редакции она 13-я, и не случайно. Это колдовское, дьявольское число Булгаков считал своим — начиная от дома детства, дома № 13, в Киеве, на Андреевском спуске. Глава 13-я — центр романа, место личного, исповедального присутствия автора в романе, знак автобиографичности его героя.
