Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. - Каменецкий Евгений (читать книги без регистрации .TXT) 📗
— Указательный среагировал. Хорошо, что левой руки. За правый могли свободно в трибунал закатать: самострел. Доказывай потом… Ощущения не передаю. Солнце еще каталось по небу, жарило, но в глазах, Володя, меркло от боли. Будто палец не в варево сунул, а в самое ярило воткнул. Утешало одно — кость не сварится, а мясо, может, как-нибудь нарастет. Как дотащил, дотерпел — не помню. Зато приняли меня буквально на руки. Словно раненого генерала из самолета на московском аэродроме вынули, чтобы сразу — в госпиталь и к наградам. Палец из термоса аккуратненько вывинтили. То ли бидон вокруг меня крутили, то ли меня вокруг него, как рукоятку штопора. В голове круги шли, оттого и не помню. Фонтан гильзой заткнуть догадались. Первый котелок, почетный, по-справедливости, мне, доверху. Но я отстраненным, слабым таким голоском: «Не могу, душа не принимает». Не душа, а полное брюхо непробитое, если честно признаться. Но чтобы посочувствовали, оценили мой подвиг. «Вот если бы…» — добавил тем же тоном. «Понял! — нашелся помкомвзвода. — Шнапс-тринкен!» И нацедил из фляги трофейного…
В том бою многие проявили стойкость и мужество. Один из бойцов даже танк изловчился поджечь бутылкой с горючей смесью, но первым вписали в наградной лист меня, поверь. За редкую находчивость и самопожертвование. За отвагу.
2
Прямо скажу, что из запасного полка — школы «особого назначения», который готовил радистов-разведчиков, звало на фронт не только чувство патриотизма, желание скорей сразиться с проклятым врагом, соединенное в большой мере с мальчишеской отвагой и любопытством, но и непроходящее чувство голода.
600 граммов ржаного хлеба на весь день. Утром в жидкую похлебку крошили ломтик, и казалось, больше варева, сытнее. К чаю — пару квадратиков сахара. Масла — не припоминаю. В обед разносили щи на костном бульоне, не на одной же воде, что подтверждали мясные паутинки — два бачка на шестнадцать ртов. И полбачка каши из пшеничной крупы-сечки, «бронебойной», поверху жалкой кучкой — по пол-ложки на рыло — тушенка. На десерт — в полное распоряжение титан с кипятком. Ужин — полное повторение завтрака. Миски можно было не мыть, вылизывали до блеска. Жрать хотелось дико и постоянно. А на фронте, рассказывали, не только гонят на убой, но и кормят на убой. Особенно разведчиков, для которых было, рассказывали, много всяческих привилегий и льгот. Не отличавшийся примерной учебой в средней школе, здесь я был отличником и окончил школу на месяц раньше. Соответственно и на фронт отбыл с первой группой, и не жалел.
Выход за территорию полка, стоявшего в Нижнем Сормове, пригороде Горького, разрешался в исключительных случаях. Если не считать походов строем ночным городом в баню. Один раз был отпущен к зубному врачу. Так что разжиться съестным вне школы возможности не представлялось. А и представилось, так что? Денег не было, менять нечего. Посылки приходили избранным. В нашей 2-й роте, из москвичей, их нередко получал Митирев, сын директора московского молокозавода. Бруски масла, сгущенку, сухое молоко, колбасу. Высокий, худой, наглый, он оделял кормом своих «шестерок». Остальная молодь была нацелена на казенную пищу, таившуюся на территории части. И при любой возможности ее крали.
Редко, но удавалось зачерпнуть консервной банкой из котла топленого масла, стибрить яркую баночку с американскими сосисками и тушонкой. По-умному, ибо на больших банищах попадались, особенно из 3-й, 4-й рот, деревенские ребята, к хитрым кражам непривычные. Неофициально разрешалось варить по ночам картошку, которую чистил наряд почти до рассвета на весь полк.
Высшим шиком на дежурстве считалось умыкнуть бачок не со щами, а с кашей. Бачкам велся счет, как на золотом прииске, но как-то мне с напарником пофартило свиснуть и спрятать.
Слопали мы его вдвоем. Не бог весть какие порции, но по восьми на брата досталось. Наелись от пуза. И все же повар учинил расправу над нами на свой лад. Он с улыбочкой доброжелательной предложил нам по полной миске каши, чтобы посмотреть, как мы будем есть. Что ж, съели с благодарностью, изображая оголодавших, и не вырвало, хотя и тянуло. Никогда не забудется этот случай.
Однажды, тоже в наряде, шеф-повар приказал мне вычистить котел из-под каши. Не в наказание, но и не без хитрости. Сожру ли прижарки к котлу? «Голоден — слопает, а не станет, значит, что-то спер на кухне», — думал жадюга.
Я счищал их острым широким ножом и укладывал стопочкой, как моя бабуся блины. На потом. Котел был широк и глубок, словно воронка от хорошего снаряда. До дна не доскребешься, да и голова кровью наливается, когда свесишься.
— Разуйся и влезай, чего ждешь? — сказал шеф.
— Как это влезать? С ногами? — удивился я.
— И с ногами и с ж… — заржал повар. — Сними ботинки, портянки, штаны, вымой ноги, вон мыло, — показал на серый кусок хозяйственного, — и скреби на здоровье.
С нашими-то ногами! Но я вспомнил, как виноделы давят кисти виноградные в чанах тоже голыми ногами, и — ничего, пьем. Сполоснул ноги, вытер тряпицей, влез. И уже стоя на склизлом дне, отдирал прижарки, но не складывал блинами, а валил в кучку. Тут в открытое окно кухни всунулись стриженые головы и стали канючить:
— Земляк, подкинь кусочек!
— Из-под ног?
— И что такого? Жрать хотца, переварим. Кидай!
Отдирал и кидал, они подхватывали. И смешно и жалко. Горьковские ребята, из деревень, но из грамотных; неграмотных в разведшколу не посылали, минимум семь-восемь классов. И на латинском алфавите нас учили морзянку записывать. Привыкли ребята к сытости, деревня все же не город, своим кормились. Поначалу они «сидорами» спасались, крохоборили, не делились. А известно, кто к голоду непривычен, тому хуже, сильней донимает…
3
Фронт не обманул. Вольной жизнью и райской жратвой. На Курской дуге, куда прибыли под самое ее начало, выдали паек: 800 граммов хлеба на день, и это летом, а зимой, сказали, по 1200! Кусок масла ежедневно, грудку сахара, некурящим добавляли шоколадных конфет. Только принялись жевать полученное, опять команда: «К старшине с кружками!»
«Компот? Молоко?» — гадали. Кто-то предположил, что заставят принять рыбьего жира, как в детском саду. «Еще чего!»
Старшина отмерил прозрачную жидкость первому из нас. Тот понюхал и: «Водка!» — «Чего врешь?» — не поверили. Нюхнули — в самом деле. «А нам можно?» — кто-то спросил: почти все семнадцатилетние, почти все не пробовали алкоголя, не нынешнее поколение, которое чуть не с пеленок сосет.
— Вы теперь разведчики. А разведке положен «наркомовский паек». 100 граммов. В бою, в тылу — все едино. Но не вздумайте копить, как некоторые. Пьянства не потерплю. Лишу пайка. Пейте, чтобы я видел. И — на обед…
Обед тоже оказался невероятным. Повар возвышался великаном над полевой кухней. Здоровенный, круглоголовый, щеки лоснятся, в глазах доброватая хитринка. Раскрутив черпак на длинной ручке, он стал заливать наши зеленые котелки доверху. И не лилось в них, а что-то шлепалось, шмякалось. Наваристый пшенный суп с тушенкой, картошкой, всякой зеленью, что произрастала на хуторе Зеленом, где располагался наш дивизион. «Кому еще? Добавлю». Брали добавку все, но потом и пожалели, потому что наваливал кашу, вкусную, пахучую, масленую, не жмотничая. После такой жратвы — на боковую бы. Но, хотя и вперевалочку, шли к рациям, работать, ловить чужую морзянку, записывать, перехватывая, пеленговать их рации, а значит, штабы полков, дивизий, корпусов, выдвинутых к дуге перед Воронежским фронтом.
4
— Товарищ майор, младший сержант Гусак явился согласно предписанию, — вырос перед командиром нашего дивизиона Котовым чернявый, худющий, словно жердь, повар генеральской кухни штаба фронта. Майору Котову захотелось самому принять «отличившегося» Гусака, подивиться на изгнанного из высших сфер и определить его дальнейшую службу.
Дивизион не нуждался еще в одном поваре. До майора дошло, что «генеральского» следует направить ближе к передовой. Причем, таково повеление самого интенданта фронта. «Замена штрафной роты», как пояснил его адъютант, совпало с желанием провинившегося. Кто-то из разведотдела все же рассказал по секрету о страшном проступке Гусака, и майор Котов, вдоволь посмеявшись, определил повара в нашу мангруппу. Маневренную разведгруппу при 3-й ГТА (гвардейской танковой армии) генерала Рыбалко. Случилось это вскоре после освобождения Киева, в канун Нового года. Пошел даже слушок, что Гусака, киевлянина, бывшего шефа одного из ресторанов, освободили или захватили вместе с наиболее ценными трофеями. Впрочем, слушок скоро истаял: Гусак воевал с первых дней войны.
