Непримкнувший - Шепилов Дмитрий (читать хорошую книгу .TXT) 📗
С этими мучительными вопросами, мыслями, внутренней полемикой с самим собой бродил я поздними вьюжными вечерами и по ночам, мучимый бессонницей, по Калужской улице до Ленинских гор. Отсюда видна была вся истерзанная за день, а теперь угомонившаяся Москва. Беспредельной сыновней любовью люблю я тебя, моя родная. Тебя защищал я грудью своей в час смертельной опасности. Почему же теперь я, именно я, должен бродить здесь, у твоего изголовья, как неприкаянный? Почему вот эти рабочие руки не приносят ничего в твои закрома? Ведь это дикость несусветная!
Я чувствовал, что всё горит у меня в груди. Редкие прохожие с удивлением поглядывали на меня: наверное, в такие минуты я говорил сам с собой вслух.
Лицо обжигал лютый морозный ветер. Жалобно, как металлические венки на кладбище, стонали заледеневшие ветви старых-старых кленов. Измученный душевно, с разгоряченным мозгом брел я домой. А впереди — бесконечная, разорванная на мелкие куски бессонницей ночь… Когда же этому конец?!
Однажды в полдень раздался телефонный звонок;
— Товарищ Шепилов? Завтра к 12 часам просьба прибыть на заседание Секретариата ЦК.
Медленно потекли сутки мучительных ожиданий и раздумий. Что это может означать— худшее? Но тогда просто прислали бы «черного ворона». Выяснение каких-то обстоятельств по какому-то делу? Но тогда сказали бы, по какому — чтобы я приготовился… А всё-таки, может быть, это конец безработице. Но что могут предложить? Куда пошлют? А не все ли равно, хоть на Чукотку. Разве мне привыкать? Лишь бы работать, работать, работать…
Правда, Витуся только на первом курсе института. Ну, да устроим её как-нибудь. Я ведь прибыл в Москву, в университет, не имея здесь ни единой знакомой души. Конечно, после Якутии, после Сибири, после фронта неплохо было бы немного поработать в Москве, чтобы и Виктория закончила институт. Но раз партии нужно послать меня куда-то, какие могут быть разговоры?
На следующий день, 31 января, я прибыл в ЦК, на 5-й этаж, в зал заседаний Оргбюро. Заседание шло давно. Повестка была большая. Но мне сразу предложили из комнаты ожидания пройти в зал заседаний. Ну, значит, я не такой уж тяжкий преступник, если мне предлагается присутствовать при рассмотрении вопросов, ко мне не относящихся. Это не так часто допускается.
Председательствовал Г. Маленков. Он был в своем неизменном сером кителе «сталинке». Кратко докладывался вопрос за вопросом. Краткое обсуждение. Резюме председательствующего. Принятие решения.
Повестка исчерпана.
Маленков:
— Нам осталось рассмотреть вопрос о товарище Шепилове. Он у нас пока не у дел. А человек он образованный, опытный. Мы немножко задержались с его назначением.
И Маленков взглянул на меня с самой добродушной, доброжелательной улыбкой. Словно не было «мы давно до вас добирались… Теперь не сорветесь».
«Что всё это означает?» — думал я.
— Вот мне говорили, — продолжал Маленков, — что как-то товарищ Шепилов высказал желание: «я бы поработал инспектором ЦК». Если он не изменил своего желания и такая работа ему по душе, давайте утвердим его инспектором ЦК, а там дальше посмотрим… Как, товарищ Шепилов?
Я сказал, что согласен, и всё было решено.
Подоплеку всего этого спектакля я узнал только через несколько лет, когда стал Секретарем ЦК. Оказывается, на очередном заседании Политбюро Сталин совершенно неожиданно для всех, как это не раз бывало по другим случаям, спросил:
— А где у нас Шепилов? Что он делает? Чем занят?
Все молчали. Маленков был в некотором замешательстве: по тону Сталина он не понял, чего тот хочет: распять Шепилова или возвысить. Поэтому он сказал в нейтральных, но приятных для Сталина тонах:
— Мы все хотели с вами посоветоваться, у вас спросить, товарищ Сталин, как быть с Шепиловым.
Сталин:
— Мы покритиковали Шепилова. Но он марксистски образованный человек. Нельзя разбрасываться такими людьми.
И — судьба моя была решена.
Чем объяснить такой неожиданный поворот Сталина от отстранения меня от руководства Агитпропом ЦК до признания моей образованности и полезности? Это мог знать только Сталин.
В это время следствие по «Ленинградскому делу» было в самом разгаре. Возможно, что Берия предложил уже и юридически пристегнуть к этому делу меня или даже целую группу московских профессоров-экономистов, Сталин же захотел лишний раз дать почувствовать Берии свою самостоятельность. Или он решил не раздувать «Ленинградское дело» до космических масштабов. Ведь главное было сделано — Вознесенский устранен.
Возможно, что Сталин в эти дни прочел какую-нибудь из моих последних работ, в которой его теоретическим положениям всегда уделялось важное место и о его работах всегда говорилось весомо и сильно. Прочитав, он вспомнил обо мне и, трезво продумав всё, пришел к выводу, что при любой фантазии меня всё же трудно присоединить к «делу Вознесенского», или нецелесообразно.
Может быть, наконец, Сталин начал поиски человека, который мог бы восполнить потерю Жданова на идеологическом фронте. Словом, трудно сказать, что мог думать Сталин, бросая несколько фраз обо мне.
Но дальше всё пошло с магической быстротой и только в одном направлении.
На следующий же день я был назначен инспектором ЦК. В ту пору инспекторами назначались, как правило, бывшие первые секретари обкомов, крайкомов, члены ЦК партии. Еще через несколько дней Сталин пригласил меня к себе на длительную беседу с глазу на глаз по вопросу о создании учебника политической экономии, и вскоре мы приступили к творческой работе.
В феврале началась кампания по выборам в Верховный Совет СССР. И вот, как говорят, в один прекрасный день я получаю телеграфный бланк с красной полосой: «Правительственная».
«Рабочие, служащие, инженерно-технические работники Уральского алюминиевого завода Каменск-Уральского избирательного округа выдвинули Вас кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР».
«Рабочие Уральского Новотрубного завода…»
«Рабочие Каменск-Уральского авиационного завода…»
И пошла писать губерния.
А осенью состоялся XIX съезд партии, — который избрал меня членом Центрального Комитета.
Да, страшно жить в условиях, когда от благорасположения или неприязни, от каприза или приязни одного человека зависит твоя работа, твоя свобода, твоя жизнь, жизнь или смерть сотен, тысяч, миллионов людей.
Именно в это время «Ленинградское дело» приближалось к страшному финишу. Уже сотни людей томились в самых суровых казематах, подвергались пыткам, чтобы выбить из них личное признание в преступлениях, которые они не совершали. Измученным и истерзанным узникам предъявлялись всё новые обвинения, одно фантастичнее другого.
Первому заместителю Председателя Совета Министров СССР и Председателю Госплана СССР Н.А. Вознесенскому, секретарю ЦК ВКП(б) А.А. Кузнецову, Председателю Совета Министров РСФСР М.И. Родионову, секретарю Ленинградского обкома П.С. Попкову, секретарям Ленинградского горкома партии Я.Ф. Капустину и Г.Б. Бадаеву, председателю Ленинградского городского Совета депутатов П.Г. Лазутину и многим другим руководящим работникам Ленинградской партийной организации предъявлены были обвинения в проведении «вредительски-подрывной работы в партии».
И, конечно, подследственные должны были признать этот дикий, патологический бред.
Однако в своем последнем слове на суде Н.А. Вознесенский заявил: «Я не виноват в тех преступлениях, которые мне здесь предъявляются. Я прошу передать это Сталину».
Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила к смертной казни Вознесенского, Кузнецова, Родионова, Попкова, Капустина, Лазутина. Приговор был приведен в исполнение. К смертной казни и заключению в лагерях было приговорено более 200 человек.
А дальше новые секретари Ленинградской партийной организации В.М. Андрианов, Ф.Р. Козлов, Н.Г. Игнатов начали подвергать репрессиям ни в чем не повинных людей «за связь с Вознесенским», «за связь с Кузнецовым»… По таким обвинениям ещё многие сотни партийных и советских работников были посажены в тюрьмы, высланы из Ленинграда, исключены из партии.
