Взять хотя бы меня - Кэмерон Джулия (читать книги онлайн бесплатно без сокращение бесплатно .TXT) 📗
Я считала, что плакат получился забавным. Мне вообще нравилось как бы невзначай указывать, что у нас с Христом одинаковые инициалы. Но сестра Мэри Бенедикта сочла мою работу кощунством и потребовала, чтобы я немедленно сняла плакат.
– Я не могу верить в Бога, у которого нет чувства юмора, – возражала я.
Но всем было очевидно, что это мое собственное чувство юмора вышло за рамки допустимого. Мои плакаты убрали со стен. Выборы я тогда проиграла – Марии Кроветти, чья избирательная кампания была до зубовного скрежета традиционной.
– Знаешь, когда с тобой что-то происходило, позже я всегда понимала, что ты была права, – призналась как-то мне одна из одноклассниц. – Но в тот момент, когда ты это делала, я всегда только пугалась до смерти. Ты всех шокировала.
В старшей школе для девочек при кармелитском монастыре не полагалось никого шокировать. Нас учили быть леди, а не женщинами. Мы не должны были испытывать никакого сексуального влечения и даже фантазировать на эту тему. «Протокол» правильного поведения с мужчиной включал в себя жесткое правило: не подходить ближе чем на длину вытянутой руки. Только раз в год, в день бала Сейди Хокинс, воспитанница кармелиток могла набраться храбрости и пригласить на танцы мальчика, который ей нравился. В выпускном классе я позвала на бал Джона Кейна, мальчика на год моложе меня. Мой выбор вызвал мини-скандал: «протокол» требовал, чтобы партнер был ровесником или старше. Тот факт, что Джон Кейн – гениальный парень с отличным чувством юмора, тот факт, что он знал слова всех песен The Beatles, The Rolling Stones и Боба Дилана, – не мог компенсировать убийственной промашки с его возрастом. Как я вообще посмела пригласить его на бал?
А как бы я смогла его не пригласить?
Тогда – как, впрочем, и сейчас – я считала, что самое сексуальное в человеке – мозг. Умный парень – это сексуально, а Джон Кейн был очень, очень, очень умным. Когда пришло время вступительных экзаменов, он получил 800 баллов за математику и словесность – просто неслыханный подвиг. Не меньше его ума ослеплял меня и внешний вид этого парня: он носил вельветовый пиджак цвета хаки с погонами на плечах, точь-в-точь как у Пола МакКартни. А очки в проволочной оправе и вечное остроумие придавали ему неуловимое сходство с Джоном Ленноном. Я просто не могла не заметить и не оценить все это.
На балу Сейди Хокинс между мной и Джоном завязался настоящий роман. (Мы встречались вплоть до поступления в колледж и еще немного после.) Позаимствовав у моего отца кабриолет, мы ездили на озеро Мичиган, парковались на каменной крошке пляжа, с разгону забегали в ледяные волны и вопили как сумасшедшие, объявляя всему миру, что мы «свободны!» – пока хватало воздуха в легких. И это в самом деле была свобода. Свобода читать «Над пропастью во ржи» и «Фиесту». Свобода воображать, каково это – быть писателем. Свобода пробовать писать самим.
Джон Кейн стал моей первой музой. Зная Джона и его любовь к хорошим книгам, я решила сама стать талантливой писательницей и придумать что-то такое, что он счел бы действительно достойной литературой. Конечно, мои представления о том, что такое хорошая книга, ограничивались подражанием «великим» писателям, чьи произведения мы читали взахлеб. А мнение, каково это – быть писателем, я составила по биографиям любимых авторов. Я думала, что настоящие писатели глушат виски бокалами и курят сигареты без фильтра. Увы, как и многие до меня, я увязывала талант с алкоголизмом. Я читала о самоубийстве Хемингуэя – и винила в этом не пьянство, а творческий ступор. Мои представления о литературной жизни проистекали прямиком из легендарных сражений Фрэнсиса Скотта Фицджеральда с бутылкой. Из хемингуэевского «Праздника, который всегда с тобой» я сделала вывод, что праздник просто перемещался из бара в бар – вместе с самим автором.
Мне отчаянно хотелось стать этакой «роковой женщиной» от литературы. Моими образцами для подражания были Лилиан Хеллман и Дороти Паркер. Я хотела, чтобы славу мне принесло остроумие, а не красота. И это казалось вполне возможным. В конце концов, по отчаянности Джон Кейн ничем не уступал Дэшилу Хэммету, разве не так?
Бок о бок мы с Джоном Кейном работали над школьной газетой – она называлась «Перекресток». Под бдительным оком сестры Джулии Клэр мы оттачивали свою прозу – и свои навыки флирта. Вспоминая Джона, я неизменно вижу его с простым карандашом, заложенным за ухо, с закатанными до локтей рукавами рубашки и сосредоточенно нахмуренными бровями. Он был гением верстки и дизайна. Я восхищалась его умениями.
Рука об руку, ведомые мемуарами Лилиан Хеллман «Пентименто», мы с Джоном пытались ощутить, каково это – быть состоявшимися авторами. Взахлеб читали The New Yorker и были в курсе всех окололитературных событий на Манхэттене. В нашем далеком наблюдательном пункте на Среднем Западе мы строили грандиозные планы и не могли дождаться, когда окажемся там вживую, сбежим во взрослую жизнь, то есть в колледж на восток страны. В результате Джон смылся в Йель. Мне же родители сообщили, что я могу поступать куда угодно, лишь бы это был иезуитский колледж. Я отправила документы в Джорджтаунский университет, втайне надеясь, что получу отказ и с чистой совестью смогу поступать в Рэдклифф, но вместо этого мне пришло извещение, что меня приняли – заранее!
Решив проблему с колледжем, я бурно провела последний школьный год. Я была отличницей, гордостью класса – второй после Сью Венн. Только она – хорошая девочка, а я этакая мина замедленного действия, которая того и гляди рванет. Внешне – само целомудрие, а на самом деле ходячее любопытство, я привлекла внимание одного из наших мирских преподавателей, и однажды весенним вечером с его подачи изрядно накачалась бурбоном и гашишем. И то и другое было для меня экзотикой и казалось опасным – но не таким опасным, как сам преподаватель. Его внимание волновало и пугало меня. После нескольких бокалов я свалилась мертвецким сном в кровать – одна, но больше не такая уж невинная.
Рано утром, мучаясь от похмелья, я по дороге в школу на выпускные экзамены «догнала» едущую впереди машину. Несмотря на эту неприятность, экзамены я сдала хорошо – но до сих пор не помню, как именно объяснила родителям аварию. Вероятность, что я просто была пьяной, даже не рассматривалась. В нашем доме выпивка была чем-то таким, чем занимаются только взрослые – и исключительно тайком. Мать пообещала обоим моим братьям по тысяче баксов, если они до отъезда из дому воздержатся от алкоголя, – но ей и в голову не приходило предложить то же самое своим пятерым дочерям. В конце концов, мы же «юные леди», а леди не пьют.
Отсюда, из будущего, стоит заметить, что несколько предостерегающих слов тогда, возможно, не были бы лишними. Мой любимый дедушка Дэдди Говард сильно пил, и мама отлично знала, какую боль его пристрастие причиняло всей семье. Сама убежденная трезвенница, она зорко следила за тем, сколько выпивает муж, но папа знал меру, в отличие от своего отца.
Наркотики – еще одна тема, совершенно не поднимавшаяся в семье. Более того, узнай родители, что у моего преподавателя есть гашиш, они бы даже не поняли, что это такое. Мимо Либертивилля, штат Иллинойс, шестидесятые проходили отдаленной грозой, грохочущей за горизонтом. О хиппи и Хейт-Эшбери можно было узнать только из журналов. Подростковое пьянство здесь было чем-то гипотетическим, чем-то, что случается только в больших городах, а не в захудалых селениях вроде нашего. Меня так усердно оберегали от внешнего мира, что я даже не догадывалась, что меня оберегают. Единственным моим рискованным приключением был роман «Любовник леди Чаттерлей» – им меня снабдил все тот же богохульник-преподаватель. Книга вовсе не показалась мне эротической. В поцелуях с Джоном эротики было куда больше.
В восемнадцать лет я уехала на восток, в колледж. Джорджтаунский университет в городе Вашингтон, округ Колумбия, был настоящим раем для алкоголиков. Университетским спортом в те времена было конное поло. Чтобы попасть на игру, полагалось принести с собой фляжку – а то и тащить целую сумку-холодильник, забитую выпивкой. Высшим шиком считалось стоять в метре от беспокойно перебирающих копытами поло-пони и изысканно потягивать вино или что покрепче. Тогда же, после белого вина, разбавленного содовой, со мной случилось первое алкогольное затмение. Это такой период, когда пьяный человек внешне ведет себя нормально, но мозг при этом не записывает в память ничего из происходящего с ним. Подобные отключки могут длиться от нескольких секунд до нескольких дней. Разумеется, ни о чем подобном я даже не подозревала.
