Вашингтон - Яковлев Николай Николаевич (читать полные книги онлайн бесплатно .txt) 📗
Действительно, Декларация независимости, трактовавшая о всеобщем равенстве, не предусматривала политических прав для «кабальных слуг» и бедняков вообще. Негры, конечно, также не входили в человечество, которое собирались просветить великие американские революционеры. А о женщинах и говорить не приходится. Умнейшая Эбигейл Адамс, супруга Д. Адамса, сухо написала мужу, имевшему обыкновение советоваться с ней в политических делах: «Не могу сказать, чтобы я считала вас очень великодушным по отношению к женщинам, ибо, провозглашая мир и добрую волю для мужчин, освобождая все нации, вы настаиваете на сохранении абсолютной власти над женами». Она определенно недопоняла прекрасных намерений супруга и Кo, они брали за основу модель античной олигархической республики. Тосковали по ней и стремились воплотить в жизнь те самые волнующие принципы. Как говорил Э. Рандольф, американцы идут не по новой земле, «но по республиканской земле Греции и Рима».
Судья У. Драйтон из Южной Каролины был весьма приметной фигурой среди предводителей восстания. Он слыл и был радикалом. Сразу после подписания Декларации он вывел некую закономерность существования империй. «Рим, — объявил он, — возник из самого скромного начала и стал самым могучим государством под солнцем, мир склонился перед императорскими орлами... По естественным причинам и общими усилиями Американские штаты порвали с британским владычеством... Сомневаться в наши дни, что Америка разорвала узы с Британией, значит бесцеремонным образом ставить под сомнение вечную мудрость провидения... Всевышний избрал нынешнее поколение, чтобы создать Американскую империю. Благодарные, каковыми мы и должны быть, этой самой блистательной миссии, каждый из нас должен напрячь все усилия в выполнении этого важнейшего дела, которым руководит сам Иегова. Ибо при ближайшем рассмотрении очевидно, что замысел этой работы — не дело рук человеческих».
Очень вероятно, что Драйтон был не слишком тверд в истории. Он путал республику и империю Древнего Рима. Не в этом суть, главное — филадельфийские революционеры были свято убеждены, что они приступают к переделке мира по образцу, созданному ими.
Причины появления благороднейшего документа, очевидные в Филадельфии, по-иному выглядели в Европе, отделенной от Америки Атлантическим океаном. Уже по дальности расстояния европейские вольнодумцы не могли четко рассмотреть контуры «отцов-основателей» юной республики. Им представлялось, что там, в благословенной Америке, пекутся о свободе всех, не различая, что дело идет о куда более узком понятии — независимости США. Свобода, как мы видели, готовилась далеко не для всех американцев, ее блага предусматривались только для избранных и богатых. Слова Декларации вольнодумцы были склонны принять за чистое золото. Поразительное смешение понятий, открывшее путь для триумфального шествия оглушающих сентенций Т. Джефферсона по миру.
Джордж Вашингтон был далек от споров, волнений и надежд, связанных с Декларацией независимости. Для него, пребывавшего в исторические дни рождения нации в Нью-Йорке, неминуемое вторжение англичан значило куда больше, чем документ, привезенный курьером к армии 9 июля. Для военных Декларация, конечно, была находкой — все становилось на свои места: тори подлежали аресту, а американец признавался равным любому другому. 10 июля Вашингтон отдал приказ: «Конгресс был вынужден объявить объединенные колонии Северной Америки свободными и независимыми государствами. Сегодня вывести несколько бригад в шесть вечера и провести парады. Во время их внятно прочитать декларацию конгресса». Сам он остался в штабе и не вышел к войскам, беспокойно прислушиваясь к громким крикам одобрения воинов. Кажется, кричали достаточно, что и подтвердили вернувшиеся со смотра офицеры.
На следующий день Вашингтон поблагодарил конгресс за проделанную работу и выразил надежду, что Декларация независимости «чрезвычайно интересна... и обеспечит ту свободу и привилегии, в которых нам отказали вопреки голосу Природы и Британской конституции». Позднейшие, особенно иностранные, интерпретации Декларации привели бы в изумление рабовладельца и джентльмена Вашингтона.
Он сообщил конгрессу о куда более неотложных вещах: «Прибывает ополчение из Коннектикута, батальоны неполные. Они говорят, что люди заняты на сенокосе». И еще одно осложнение — солдаты, смешавшись с толпой, в едином патриотическом порыве с уханьем низвергли конную статую Георга III в Нью-Йорке. «Деяние, — огорчился Вашингтон, — походило на бунт и указывает на недостаток порядка в армии». Он выразил мнение, что уничтожение изображений тирана, пусть продиктованное чистейшими побуждениями, входит в компетенцию гражданских властей.
Для филадельфийских революционеров, взявшихся переустраивать дела планеты, было бы просто неестественно не считать себя и знатоками военных дел. Вдали от армии философы-оптимисты и языкатые адвокаты рассуждали о стратегии. О них-то и вырвалось у Вашингтона: «...с жаром героев, греющих зады у камина». Они придавали большое значение р-р-революционности войны и посему полагали возможным лишить неприятеля армии методами, которые в XX веке относят к сфере психологической войны.
Прослышав о том, что Георг III направляет в Америку гессенцев, конгресс 14 августа 1776 года принял обращенную к ним прокламацию, в которой красочно описал справедливость дела США, ведших войну лишь потому, что они «отказались обменять свободу на рабство». Конгресс обратился к наемникам: «После того как они нарушат все христианские и моральные принципы, вторгнувшись и попытавшись уничтожить тех, кто не причинил им ни малейшего вреда, избежавших смерти или плена ждет единственная награда — вернуться под деспотизм князя, который вновь продаст их в рабство какому-нибудь другому врагу человечества». Конгресс подкрепил моральные стимулы материальными, призвав гессенцев дезертировать и селиться в США, где они бесплатно обретут благословенные гражданские права и по участку земли в 20 гектаров. Дабы призыв достиг наемников, прокламация конгресса печаталась и на обертке табачных пачек. К глубокому разочарованию сочинителей обращения, считанные гессенцы вняли ему.
В Лондоне также попытались внести политический элемент в военные планы. Пронзительные жалобы лоялистов оглушили кабинет Норта, где рассудили, что стоит красным мундирам появиться в Америке, как к ним сбегутся несчетные толпы истосковавшихся по королю. Было поэтому намечено высадить войска в Чарлстоне, Южной Каролине и Нью-Йорке, местах, где, по слухам, изобиловали лоялисты. В том, что их там было великое множество, в Лондоне не ошиблись, но грубо просчитались в воинственности тех, кто продолжал считать себя подданными Георга III. Десант генерала Клинтона в Чарлстоне 28 июня был отбит, английский адмирал Паркер не смог разрушить бомбардировкой форт. Англичане убедились, что Чарлстон нелепо, но сильно укреплен, и Клинтон с поредевшим войском отплыл к Нью-Йорку, где назревали главные события.
Стратегический план братьев — генерала и адмирала Хоу — был неплох. Они замыслили взять Нью-Йорк, великолепная гавань которого могла принять любой флот. Усилившись за счет лоялистов, англичане затем собирались двинуться на северо-запад вдоль Гудзона навстречу армии генерала Карлтона, выступавшей из Канады. Соединившись где-то в районе Олбани, королевские войска вбили бы клин между Новой Англией — центром восстания, как считал кабинет Норта, и Югом. Это, надеялись братья, а вместе с ними в Лондоне, даст возможность быстро расправиться с мятежниками.
Едва ли Вашингтон, ожидавший англичан в Нью-Йорке, знал в деталях о честолюбивом плане, но он был твердо убежден, что бой захватчикам придется дать в городе, и готовился к схватке. «Нам предстоит кровавое лето», — писал он.
Хотя некоторые трезво мыслившие в лагере восставших предлагали сжечь Нью-Йорк (оплот лоялистов!) и заблаговременно отступить в глубь страны, конгресс и Вашингтон решили защищать выдвинутые вперед позиции. Тогдашний Нью-Йорк занимал часть острова Манхэттен, который омывают Гудзон, Гарлем и Ист-Ривер. Вашингтон полагал, что прикрыть Манхэттен лучше всего, обороняя Лонг-Айленд, на котором приказал укрепить и занять высоты Бруклин. Желание быть сильными во всех пунктах привело к разделению армии на две части — одна оставалась в Нью-Йорке, другая ушла на Лонг-Айленд.
