«Я много проскакал, но не оседлан». Тридцать часов с Евгением Примаковым - Завада Марина Романовна
— Не исключаю, вызывал. Но я сказал: Советский Союз никогда не даст уничтожить Израиль. В этом — один из главных принципов ближневосточной политики СССР. Думал, это станет главным аргументом, способствующим переговорам. Но мои собеседники сразу отвергли такую постановку вопроса. Мне было заявлено, что Израиль не нуждается в международных гарантиях и сам способен себя защитить.
Больше всего израильтян интересовало, кого я представляю. Чье поручение выполняю: КГБ, Андропова или МИДа? Они пытались разобраться в соотношении сил, если хотите, в соотношении взглядов членов Политбюро. У меня не было никакого письменного мандата, и в соответствии с инструкцией я говорил, что представляю советское руководство. Персонально никого не называя. Вообще, стараясь не выходить за рамки полученных инструкций, я вел разговоры совершенно откровенно. А не «проталкивал» точку зрения арабов.
— Министр иностранных дел Израиля Моше Даян, чтобы тайно встретиться в Марокко с заместителем премьер-министра Египта Хасаном Тухани, менял машины, самолеты, надел вместо знаменитой черной повязки темные очки и даже наклеил бутафорские усы. У вас были похожие авантюрные фабулы? Приходилось переодеваться, гримироваться, шифроваться?
— Я никогда не наклеивал усы и не надевал парик.(Смеется.)
— Воображение отказывается представить вас даже с чужим паспортом.
— Да я абсолютно не скрывал свою фамилию. Израильтяне прекрасно знали, кто я, чем занимаюсь. В связи с установленным контактом по обговоренному с Тель-Авивом каналу на мое имя приходили письма от израильского руководства.
Чтобы вы не рисовали себе всякие шпионские страсти, давайте по порядку. На одном из заседаний Пагуошской конференции в Англии я разговорился с председателем Комиссии по атомной энергии Израиля профессором Фрейером. Мы приятно пообщались, и в числе прочего профессор высказал сожаление, что между нашими странами нет даже неформальных связей. Мой новый знакомый был не последним человеком в Израиле, имел выход «наверх». Мы обменялись телефонами, визитками. Вернувшись в СССР, я рассказал в ЦК об этой встрече.
Зерно упало на благодатную почву. Незадолго до того министр иностранных дел Финляндии проинформировал нашего временного поверенного в делах, что премьер-министр Израиля Голда Меир в перерыве между заседаниями сессии Совета Социнтерна обратилась к нему с просьбой организовать ей встречу с советскими представителями «в любое время, в любом месте и на любом уровне — для обмена мнениями о положении на Ближнем Востоке».
Наше затянувшееся неприсутствие в Израиле беспокоило не только Москву. Оно не устраивало и Израиль, который уклончиво, через посредников давал об этом понять. Больше того, даже арабы чувствовали, что им наносит ущерб обрыв советско-израильского диалога. Анвар Садат в дни визита в Египет секретаря ЦК КПСС Бориса Николаевича Пономарева произнес фразу: «Это плохо, что с Израилем говорят только США, а не СССР».
Я отдыхал с Лаурой на Балатоне, когда туда примчался сотрудник нашего посольства и сообщил, что меня срочно вызывают в Москву. Зачем, стало ясно только в аэропорту «Шереметьево», откуда меня отвезли прямо к Андропову, а затем к Громыко. От них я узнал, что мое знакомство с Фрейером сочли полезным. Теперь мне предстояла в Риме новая встреча с профессором, который взял на себя организацию негласной поездки в Тель-Авив.
Так началась совершенно секретная «Особая папка»: конфиденциальные контакты с израильским руководством с августа 1971 по сентябрь 1977 года. На каком-то этапе ко мне подключился сотрудник КГБ Юрий Васильевич Котов. Я рассказывал, как шарж в западной прессе послужил толчком для получения им внеочередного звания. А я к концу миссии был уже директором Института востоковедения. Со временем появлялись и другие каналы. В Вашингтоне, например, к послу СССР Анатолию Федоровичу Добрынину обратился израильский посол, предложив через него неофициально выходить на руководство страны. В Москве не отвергли и этот путь. Но вариант не сработал, Политбюро продолжало делать упор на встречи по налаженной линии. Три десятилетия спустя, когда по моей просьбе материалы рассекретили, я убедился: в течение шести лет наш канал оставался основным.
— Вы писали, что в свой первый приезд в Тель-Авив вечером на конспиративной квартире испытали острое чувство настороженности: «Произойдет что-то, и никто даже не узнает». Впрочем, верный давней привычке, предпочли не рефлексировать, а заснуть. Но, наверное, «барсы» спят чутко?
— (Смеется.) Меня поселили в обычной трехкомнатной квартире, где кроме меня никого не было. Перед тем как лечь, я прислонил к входной двери стул на случай, если кто-то внезапно захочет войти. Полагаю, стук падающего стула меня разбудил бы. Но заснул я моментально, как убитый. День выдался напряженный. Я встретился в Риме с Фрейером, приехавшим вместе с директором кабинета министра иностранных дел Израиля. Обсудили программу. Билет у меня был до Кельна, однако через транзитный зал римского аэропорта я попал на борт самолета израильской компании «Эль Ал», отправлявшегося в Тель-Авив.
— Значит, все-таки конспирация имела место? Ясно, что вы выполняли задание особой государственной важности, но после всех приключений не хотелось поскорее вернуться в чинную академическую среду?
— Вы напрасно думаете, что я очутился в атмосфере, окутанной флером детективной романтики, и мне не терпелось тихо посидеть в библиотеке. Ничего подобного. Я получал колоссальную информационную, психологическую, какую угодно, подпитку. Это обогащало меня как специалиста по Ближнему Востоку, продвигало в том научном направлении, которым занимался.
После несколько авантюрной завязки началась обстоятельная, кропотливая работа. Она требовала дотошности, даже определенного занудства в прояснении каждого пункта позиций, нюансов расхождений и совпадений. Первым, с кем я встретился наутро после прилета в Тель-Авив, был министр иностранных дел Аба Эбан. Его называли «голосом Израиля», но мне Эбан не показался умным мужиком. Беседу со мной он начал с претензий к СССР. Я прервал: «У нас есть куда больше, что сказать о недостатках вашей политики. Однако не думаю, что в таком обмене любезностями смысл нашей встречи».
С Эбаном пришла стенографистка с громадным рулоном бумаги. Я сказал: «Не сомневаюсь, что вы меня записываете. Это ваше дело. Тут я бессилен. Но никаких стенограмм. Я не веду с вами официальных переговоров». В ответ Эбан попытался преподнести инициативу Меир в Финляндии как предложение официальных контактов. Такая интерпретация смутила даже участвовавшего во встрече советника премьер-министра. Он поправил Эбана, уточнив, что Голда Меир в его присутствии предлагала контакты между нами в любой форме. После еще нескольких категоричных пассажей я готов был счесть свою миссию бесполезной. Однако мне были устроены встречи с премьер-министром Голдой Меир и министром обороны Моше Дая-ном. Они настроили более оптимистично.
— Накануне бесед с израильскими руководителями вы получали указания, утвержденные ни больше ни меньше, чем Политбюро. Насколько эти предписания были детальны?
— В инструкциях подробно говорилось, на какие моменты нужно обратить внимание, какие вопросы прояснить, какие поставить, заострить. Обговаривалось, что не следует определенно высказываться по поводу восстановления дипломатических отношений. Все было тщательнейшим образом прописано, но, разумеется, не до обиходных мелочей, типа: жить в такой-то гостинице, пользоваться таким-то транспортом.
— Не пользоваться ванной…
— (Смеется.) В общем, получаешь инструкцию, знакомишься с ней. Не дома, конечно, поскольку это совсекретный материал.
— Надо было что-то заучивать?
— Неужели вы думаете, я такой дурак, что прочту и не запомню? А во время разговоров буду поправляться: «Простите, простите, я не так воспроизвел». Делал для себя какие-то заметки и возвращал документ.
— А как вы отчитывались о результатах встреч?
