Бенито Муссолини - Хибберт Кристофер (читать книги регистрация TXT) 📗

И теперь его же заместитель министра обороны убеждал в необходимости обратиться к грекам с просьбой о перемирии. В конце концов дуче позволил Чиано убедить себя, что ситуация еще не так уж и плоха и что ее можно будет стабилизировать, если Германия немедленно придет на помощь Италии. Дино Альфиери, итальянский посол в Германии, в это время находился в Риме, поправляясь после болезни, и Чиано вызвал его в Палаццо Венеция, чтобы обсудить создавшееся положение с дуче.

«Я нашел дуче в состоянии глубокой депрессии, — писал позднее Альфиери. — Никогда раньше я не видел его столь подавленным. Его побледневшее и осунувшееся лицо выглядело удрученным и озабоченным. Его угнетенный облик дополнялся мятой рубашкой с нелепым большим отложным воротником и небритыми, по крайней мере уже вторые сутки, щеками. С необычными для него тактом и заботливостью — что само по себе свидетельствовало о том, в сколь смятенном состоянии духа он находился, ибо только в этом состоянии он оставлял маску равнодушия, предназначенную для подчиненных, — дуче спросил меня, как я себя чувствую и вполне ли я выздоровел после болезни.

Он медленно, короткими шажками, расхаживал вокруг своего массивного письменного стола и, сосредоточившись на мысли, целиком поглотившей его внимание, говорил о телеграмме Содду, пытаясь уяснить причины, по которым генерал преувеличивал серьезность создавшегося положения. Он не переставал правой рукой нервно поглаживать подбородок и лицо, попеременно обращаясь то к Чиано, то ко мне, словно пытаясь найти одобрение или поддержку своих теорий и оправдание своих надежд».

Но все его надежды были иллюзорны. Ему не следовало заключать мир с греками, но тогда он был бы вынужден положиться на немецкую помощь, а это было равносильно согласию подвергнуться мучительному унижению. Телеграмма Содду, вся выдержанная в мрачной тональности, подтолкнула Муссолини к мысли о том, что в будущем ему следует сформировать армию из числа жителей долины реки По и центральной Италии с тем, чтобы остальная страна ковала оружие для «воинов-аристократов». Тогда же Гитлер написал ему письмо, безупречное по стилю и выдержанное в успокоительном тоне, который Муссолини посчитал снисходительным, с заверениями в том, что в настоящее время ведется подготовка к немецкой интервенции. Но до того, как была завершена эта подготовка, группа югославских офицеров совершила государственный переворот, направленный против собственного правительства, которое совсем недавно поставило свою подпись под пактом, связавшим Югославию с осью Берлин — Рим. Гитлер резко прореагировал на это событие. Он стал настаивать на том, чтобы Югославия была сокрушена с «безжалостной жестокостью» одновременно с началом «Операции Марита» против греков.

5 апреля, всего лишь через десять дней после государственного переворота в Белграде, Гитлер, уже попросив было Муссолини приостановить военные операции в Албании на несколько дней с тем, чтобы перекрыть итальянскими войсками албано-югославскую границу, вновь написал дуче, сообщив ему, что немецкое вторжение в Югославию и Грецию начнется на следующий день. Гитлер предложил, чтобы все итальянские вооруженные силы подчинились стратегическим приказам германского командования. Не проконсультировавшись со своими генералами, Муссолини согласился с предложением Гитлера.

Нападение Германии на Югославию, начавшееся 6 апреля, было безжалостным и завершилось полнейшим успехом. К 17 апрелю Югославия капитулировала, десять дней спустя Афины были оккупированы немецкими войсками. Была принята капитуляция Греции и определены новые границы Югославии, но и в том и в другом случае даже без упоминания Италии. В своей речи в рейхстаге Гитлер попытался смягчить удар по самолюбию Муссолини, оценив немецкое вторжение в Югославию и Грецию как «предупредительную меру против стремления Великобритании окопаться на Балканах», и отрицая тот факт, что оно было осуществлено «с целью оказания помощи итальянцам в их сражении против Греции». Но ни у кого, и менее всего у Муссолини, более не могло оставаться никаких иллюзий относительно истинного уровня репутации Италии, столь низко опустившегося в глазах Германии и всего мира. В Берлине Альфиери пришлось выслушать Гитлера, открыто критиковавшего действия Италии и итальянскую армию. Фюрер разговаривал «резким и агрессивным тоном, — вспоминал Альфиери, — и, изменив своей привычке, не спрашивал меня о том, как идут дела у Муссолини».

Зависимое положение Италии было продемонстрировано не только событиями в Греции и Югославии. 10 декабря в Риме были получены вести о штурме итальянских позиций у Сиди Баррани. Чиано не мог не удивиться тому полнейшему хладнокровию и той беспристрастной объективности, с которыми Муссолини встретил эту новость, выразив лишь надежду, что маршал Грациани сможет сдержать натиск противника. Но эта надежда, как и все остальные в ту зиму, была вскоре развеяна. К ночи 10 декабря англичане захватили столько пленных, что их казалось просто невозможным пересчитать. «Участок почти в пять акров заполнили одни только пленные итальянские офицеры, — докладывал штаб батальона английского подразделения „Coldstream Guards“, — а нижние чины итальянской армии, взятые в плен, разместились на участке в две сотни акров».

«Можно считать, — записал в свой дневник Чиано, — что уничтожено четыре дивизии». На следующий день Муссолини признал, что Италия потерпела поражение. В начале января пала Бардиа и разбитая в пух и прах итальянская армия, многие подразделения которой сражались с храбростью, достойной лишь сожаления, против противника, ведомого гораздо лучшим командованием и, к тому же, несравнимо лучше экипированного, была отброшена назад к Тобруку. Муссолини оставался спокойным, — «нечеловечески хладнокровным», как описывал Чиано поведение дуче на заседании Совета министров 7 января, когда он признал, что для любой армии рано или поздно наступает день поражения. Но не так-то легко было для дуче скрыть чувство смятения, вызванное в нем рецептом лекарства, прописанного Гитлером для исправления военной ситуации в Северной Африке. Он был готов согласиться с тем, что Роммель, действительно, блестящий генерал, но для дуче было слишком трудно смириться с тем фактом, что один-единственный немецкий генерал со сравнительно небольшим контингентом немецких войск смог кардинально изменить ход войны в Северной Африке, пробыв там всего несколько недель. Мрачно сравнивая Роммеля, который всегда находился в своем танке во главе наступавших немецких колонн, с Грациани, который укрывался «на глубине семидесяти футов под землей в римской гробнице», дуче не мог не отнести победы в пустыне на счет немецких войск, а не итальянских. Муссолини приказал Грациани предстать перед лицом следственной комиссии, которая осудила поведение человека, не вызывавшего теперь у дуче никаких чувств, кроме презрения. Выводы комиссии были восприняты с глубоким удовлетворением Бадольо, который терпеть не мог своего бывшего, более популярного, коллегу. Но Бадольо, так же как и Муссолини, оба они прекрасно понимали, что, на самом деле, стоило винить не только одного Грациани. Военная разведка, одно из немногих подразделений итальянской армии, действовавших успешно, имела в своем распоряжении перехваченные американские секретные радиотелеграммы, которые свидетельствовали о том, насколько слабее — и по численности, и по вооружению — были английские войска в Северной Африке. И менее компетентный, чем Грациани, генерал смог бы остановить их, если бы войска были должным образом подготовлены к войне, снаряжены и хотели бы сражаться. «Но что можно было поделать, — раздраженно задавался вопросом Грациани в своем письме к жене, — ведь нельзя же пробить броню ногтями пальцев!» Бадольо, который в качестве начальника генерального штаба с 1926 года в течение пятнадцати лет отвечал за перевооружение итальянской армии и ее готовность к военным действиям, и Муссолини, который закрывал глаза на явную бездарность Бадольо, должны были оба нести ответственность за поражения армии. Но в то время, когда Бадольо и Грациани обвиняли друг друга, Муссолини, в свою очередь, обвинял их обоих и тем сильнее подвергал их уничижительной критике, чем громче были успехи немецкой армии. Когда Роммель был повышен в звании до фельдмаршала, то Муссолини жаловался, что Гитлер сделал это специально, чтобы «подчеркнуть немецкий характер сражений в Северной Африке», и ответил Гитлеру тем, что произвел генерала графа Уго Кавальеро, преемника Бадольо на посту начальника генерального штаба, в маршалы, хотя мнение дуче о нем не было более высоким, чем о других его генералах. «Кавальеро всегда полон оптимизма, — отмечал Де Боно, — это единственная причина, в силу которой дуче предпочел его другим». Кавальеро также был, по мнению Чиано, раболепен до абсурдности и «был готов бить поклоны каждому общественному туалету, если бы это способствовало его продвижению по службе» [26] .