Коко Шанель. Жизнь, рассказанная ею самой - Павлищева Наталья Павловна (бесплатная регистрация книга .TXT) 📗
Конечно, они отказались, прекрасно понимая, что деньги делают не только мое имя, но и мои способности их делать! Отказались, но от своего не отступили. Как я ненавидела в те дни каждую из портних, как хотелось вышвырнуть их всех вон, а потом встретить самых рьяных на улице, просящими милостыню. Дело не в том, что я теряла доходы из-за их упрямства, куда сильнее меня унижала необходимость подчиниться их диктату. Возможно, попроси они меня, а не диктуй, я и пошла бы навстречу, но так… Я с детства не терпела ничьего диктата.
Они победили, я уступила, но что это была за победа! Победили не они, а время и мое нежелание сдавать позиции проклятой Скьяп, не уступать же неряшливой итальянке?
Когда договора были подписаны и работа началась, я не желала видеть никого из них, а тем более всех сразу. Я не смотрела на них, этих предательниц, считая своими врагами, не называла по имени, все распоряжения и требования передавала в сторону, ни к кому не обращаясь.
Удивительно, но злость вылилась в нечто совершенно противоположное и не только на осеннем показе. Куда больший успех был на международной выставке в мае следующего года. Париж делал вид, что у него все хорошо, что он уже оправился от шока и беспорядков. Я тоже делала такой вид.
Но у нас плохо получалось – и у меня, и у Парижа.
Длинные платья с юбками, как у цыганок, хотя совсем в других цветах – цветах французского флага, цветах несчастной Франции, которую предали собственные же люди. А если страну предают свои граждане, то почему бы этим не воспользоваться чужим?
Это был страшный для меня 1939 год… После него наступили пятнадцать лет молчания и забвения, пока я сама не решила вернуться, хотя меня уже никто не приглашал.
Как я «сотрудничала» с немцами
Обида возникает тогда, когда ты не можешь ничем ответить, обида – это собственное бессилие неважно перед чем – поступком человека или многих людей, несправедливостью судьбы. Если человек может что-то сделать против, исправить или даже отомстить, он не обижается, он действует.
В 1939 году я была обижена на весь свет именно потому, что не могла ничего поделать. В сентябре началась война…
Я уже пережила одну войну, тогда, пусть не рядом, но у меня был Кейпел, теперь никого. И тогда была, в общем-то, никем, теперь у меня имя и деньги. У меня было дело и, казалось, стабильность.
Но события предыдущих лет научили, что как раз ее можно легко потерять, стоит только твоим собственным работницам возомнить себя большей ценностью, чем владелица Дома моделей. И мое дело, будь то шляпки или платья, не слишком нужно, если на пороге война.
Нутром я почувствовала эту разницу – между той и новой войной. Тогда аристократические семьи бежали в Довиль, позволив мне именно там успешно конкурировать с Пуаре. Мои предложения оказались весьма кстати для ситуации, в которую попали многие состоятельные дамы. Теперь положение оказалось совсем иным. Все, кто мог, из Франции спешно уехали, остались те, кому не по карману платья от Шанель. Я сомневалась, скоро ли они вообще будут нужны. Наверняка женщины надолго переоденутся в форму, станут сестрами милосердия, сядут за рули машин или к аппаратам связи…
Началась всеобщая мобилизация.
При чем здесь Шанель?
Но мне уже немало лет, и никто не мог даже предположить, как долго все продлится.
Я решила закрыть свой Дом моделей, уволив практически весь персонал. Остались только те, кто в магазине продавал духи и парфюмерию. Франции не нужна мода Шанель, да и остальному миру тоже не до меня.
О, какой подняли крик! Предательница! Дезертир! Бросить Францию в столь трудную для нее минуту! Словно от того, заказывают или нет аристократки у меня наряды, зависел исход войны.
Но самый большой шум подняли профсоюзы. «Вы не можете выбросить на улицу две с половиной тысячи верных вам работниц, это нечестно по отношению к ним!»
Я смотрела на человека в круглых очках с тонкими дужками и думала, что он делает во главе команды женщин, явившихся уговаривать меня. «Верных мне»? «Нечестно»? Очень хотелось напомнить, что эти же работницы не были мне верны три года назад, когда своей забастовкой едва не сорвали показ осенней коллекции, вовсе не считая откровенный шантаж нечестным поведением.
– Я устала думать обо всех, кроме себя. Нет.
– Подумайте о том, что, закрыв ателье, вы потеряете клиентуру!
Дурак, моя клиентура давным-давно перебралась за океан или хотя бы через Ла-Манш. Но я не стала объяснять, только фыркнула:
– Мне больше не нужна клиентура.
– Но ведь еще будут концерты, различные мероприятия, даже показы мод. Разве вы сможете усидеть дома?
– Кто и кому будет показывать эти модели и что это будут за модели?
Кажется, он понял, что меня не проймешь, но еще одну попытку сделал:
– Но вы не сможете оставить мир Высокой моды, в котором царите.
Ах, какая лесть! Только неуклюже и не вовремя.
– Высокая мода сейчас никому не нужна.
К этому очкарик готов, тут же принялся убеждать, что я с моим чутьем и стремлением к простоте и удобству могла бы создать идеальные модели для французской армии, для женщин, служащих в ней.
– Это такие огромные заказы, что даже ваш Дом едва ли справится, нужны фабрики…
– Я?!
Как же мне хотелось просто плюнуть ему в лицо. Столько лет создавать стиль, столько лет добиваться права диктовать моду на подиумах, чтобы теперь создавать форменные фартуки санитаркам или униформу для водителей санитарных машин?! От плевка удержало только то, что очки у этого наглеца точно такие, как носил Ириб. Казалось, плюнув в эти очки, я плюну и в память об Ирибе.
– Нет! Ни при каких условиях. Дом моделей закрыт, и ничто не заставит меня его открыть!
Одна из активисток, до сих пор просто молча пыхтевшая за спиной очкарика, фыркнула громче меня самой:
– Да она просто мстит нам!
Я вложила в ответ все презрение, на которое была способна:
– Мшу? Вы себе льстите, мстят тем, кто ровня. Кажется, всеобщее равенство у нас еще не наступило, нет? Так как же я могу мстить вам?
Они ушли. И не только они, уволилась даже часть продавщиц, но мне наплевать, так даже легче.
Я холила и лелеяла свою обиду. Судьба снова ополчилась против, лишив меня всего. У меня не было любимого мужчины, не было семьи, которая могла бы поддержать, не было друзей. Любимый мужчина умер, друзья разбежались по разным углам мира, а семье нужны только мои деньги. Адриенна почти заперлась в своем замке, она жила только своей семьей, хотя и готова принять кого-то из братьев или племянниц, если те пожалуют.
А вот Альфонс и Люсьен спокойно жили на мои средства, принимая это как должное. У них было все: любящие жены, дети, мои деньги, уверенность в завтрашнем дне. Уверенность и родственное окружение – то, чего у меня не было.
Обида на семью оказалась даже более сильной, чем на проклятые профсоюзы. Те хотя бы действовали в своих интересах и ради денег. Разве не мог бы тот же Альфонс приехать в Париж во времена забастовок и разогнать этих противных забастовщиц? Разве не могли мои братья навести порядок жесткой мужской рукой? Нет, они спокойно сидели и ждали, когда я выпутаюсь из своих неприятностей сама и пришлю им денежное содержание. Когда Альфонсу бывали нужны деньги, он не считал за труд примчаться ко мне…
А Адриенна, что она? Для моей тетки ее семья была куда важней меня. Прошли те времена, когда Адриенна помогала мне во всем, тогда я была нужна. Но стоило умереть старому барону, и тетка, став баронессой, зажила своей, отдельной от меня жизнью. Разве это не предательство?
Меня предали все – от умершей в далеком детстве матери и бросившего нас отца до сестер и братьев, Адриенны, любовников и друзей до партнеров по бизнесу и моих работников!
Но если меня предали, оставили одну разбираться с жизненными неприятностями (я ни у кого не просила помощи, но ведь они и не спрашивали, нужна ли такая помощь!), значит, и мне никто не нужен. Никто! Оставался только сын Жюлии Андре, этому мальчику я была нужна. Но и он взрослый, скоро будут свои дети.
