Четвертая высота - Ильина Елена Яковлевна (лучшие бесплатные книги txt) 📗
В эти минуты Гуля поняла: есть в человеке тёмная, слепая сила, которая может заставить его бежать с поля боя, но есть и что-то посильнее, чем эта слепая жадность к жизни, и это — разумная воля. «В сущности, ведь боя-то уже нет, а рвутся только случайные снаряды», — сказала она себе и, легко поднявшись, быстро и уверенно побежала туда, где вернее всего можно было найти раненых, — к окопам.
В самом деле, на дне окопа оказался раненый. Гуля спустилась к нему. Он лежал без памяти, запрокинув голову, обмотанную грязным, намокшим от крови бинтом. Видно, пока руки ещё слушались его, он сам кое-как сделал себе перевязку.
Гуля осторожно перебинтовала ему голову и, почти не ощущая тяжести, потащила этого большого, грузного человека по окопу.
Тут, к счастью, подоспели санитары. Гуля помогла уложить раненого на носилки и, не успев передохнуть, повернула обратно. Ей нужно было сделать перевязку ещё одному бойцу. Она заметила его, когда спускалась в лощинку — к машине.
Он лежал в глубокой воронке, вырытой снарядом. Гуля сползла к нему вниз. Уткнувшись лицом в землю, он глухо стонал.
Гуля попробовала его поднять.
— Голубчик мой, — сказала она, чувствуя, что это ей не под силу, — ну помоги мне, давай привстанем…
Она заглянула ему в лицо и охнула:
— Кадыр! Хабибулин!
Он обернулся, узнал Гулю и сделал попытку привстать, волоча по земле ногу. Тут только Гуля заметила, что вся его нога в крови и серая штанина от бедра до голенища стала чёрной от крови.
Острым ножом Гуля разрезала голенище сапога и сделала Кадыру перевязку.
Он грустно, даже как-то виновато смотрел на Гулю, словно хотел сказать ей: «Не так думал я воевать! Совсем не так!»
— Ничего, дорогой мой, — весело и ласково сказала ему Гуля, — ещё повоюем. На, выпей!
Она отвинтила крышку фляги и приложила её к его сухим, воспалённым губам. Ей самой нестерпимо хотелось пить, и она угадала поэтому желание Кадыра. Он жадно припал к фляжке и пил, захлёбываясь, пил так, словно ничего в жизни ему больше не нужно было, кроме этих освежающих капель воды. Наконец Кадыр оторвался от фляжки и с облегчением вздохнул. Фляжка была пуста. Гуля смочила губы языком.
«Ну ничего, — сказала она себе, — потерплю».
Кадыр улыбнулся:
— Хорошо!
Ему стало легче — и от воды, и от сияния этих серых глаз, и от ласкового голоса, и от лёгкого прикосновения пальцев, бинтовавших ему ногу. И, повеселев, Кадыр сам приподнялся. Гуля вытащила его наверх и передала с рук на руки санитарам.
И вот машина погружена. Только бы довезти теперь до санчасти всех этих людей, мимо которых так близко прошла смерть.
— Едем! — радостно сказала Гуля бойцу-шофёру и вскочила на подножку кабины.
Машина затряслась на месте, зашумела и тронулась. Гуля не отрываясь смотрит в небо. Высоко в чистой, безоблачной синеве показалась чёрная точка. Вот она приближается, становится всё больше и больше… Уже доносится с вышины далёкое гудение. Гуля не столько слышит, сколько угадывает этот противный, надрывающий душу звук: ве-зу-у…
«Немцы!» — поняла Гуля.
И она кричит шофёру:
— Стой!
Машина остановилась. Гуля и санитары соскочили на землю и стали вытаскивать раненых, помогая им залечь в окопы, воронки, выбоины. Тяжелораненых решили не трогать. Лишнее движение могло быть для них не менее опасно, чем осколок немецкого снаряда. Гуля достала из машины припасённые ею заранее зелёные ветки. Она знала — в степи не везде найдёшь кустарник, и позаботилась о своём зелёном запасе ещё до выезда на передовую. Опасливо поглядывая на небо, она принялась торопливо маскировать машину зеленью. А потом залезла в кузов к своим раненым.
— Ну как там? — спрашивают люди, слыша нарастающее в небе гудение.
— Всё в порядке, — отвечает Гуля. — Они нас не заметят. Мы здорово замаскировались.
И в самом деле, немецкие лётчики не заметили санитарной машины, притаившейся под своим зелёным прикрытием у края дороги. Они прошли мимо, вспарывая воздух прерывистым гудением моторов, и унесли свой смертоносный груз куда-то вдаль.
— Поехали! — сказала Гуля, когда все раненые опять заняли свои места.
И вот снова зарокотал мотор. Снова тяжёлая машина, гружённая ранеными, понеслась по ухабам и рытвинам.
Спустя несколько дней, побывав уже не один раз на передовой, Гуля села писать письмо отцу.
«И грянул бой…»
Так начала она своё письмо, вспомнив пушкинские строки, и опустила карандаш. То, что она видела и пережила сама, было не похоже на тот стремительный, грозоподобный бой, о котором она читала в пушкинской «Полтаве».
Как, какими словами описать всё, что она нынче испытала? Как передать непередаваемое?
«Нет, не будучи в боях, — написала Гуля, — не испытав на собственных плечах всех трудностей, невозможно прочувствовать до конца радость победы. Когда бойцы идут в атаку, когда раскатами гремит „а-а-а“ — этот отзвук многоголосого „ура“, — не знаешь, не помнишь ничего. Перед тобой только поле боя, и ты следишь, следишь за каждой точкой на бесконечно расстилающейся степи, следишь до боли в глазах. Там кто-то упал… Бегом бежишь вперёд, и ни свист пуль, ни строгие окрики не в силах тебя остановить. Тело становится каким-то невесомым, и только тогда, когда твоя машина, гружённая ранеными, выезжает из зоны обстрела, напряжение становится меньше…»
Гуля писала, а за окошком слышались уже ставшие привычными крики: «Воздух!» И скоро до её ушей донёсся знакомый назойливый, выворачивающий душу вой немецкого самолёта.
«Если от меня долго не будет писем, — наспех приписала Гуля в конце письма, — не беспокойся: значит, много дела. И что бы ни было, знай одно: дочь твоя трусихой не была и честно отдала жизнь за Родину…»
Дела было действительно много. Началась та большая работа, о которой говорил Гуле командир полка. Именно работа. Разгорались жестокие бои за Дон. Дни и ночи были полны теперь опасностей, лишений, тяжёлого, сверхсильного труда.
Гуля целиком ушла в свои повседневные заботы. Она подбирала и укладывала на носилки тяжело стонущих или впавших в забытьё людей, перевязывала, обмывала их, осторожно снимала с них одежду, превратившуюся в окровавленное тряпьё. Запах крови и земли преследовал её всюду. Размышлять, вспоминать, называть словами всё, что она видела и чувствовала, ей было некогда. И только в короткие минуты передышки, за письмом домой, она наспех приводила в порядок обрывки беглых мыслей.
«…Каждый день полон всевозможных происшествий. Бились мы за один хуторок, — писала Гуля. — Целый день бились, несколько раз занимали и несколько раз отходили. Крепко там немец засел. Пошла я вытаскивать раненого — он лежал около самых немецких окопов. Немцы меня заметили, решили взять живой. Ползу, и они ползут, а позади меня, огневую пулемётную завесу дали, чтобы наши на помощь не пришли. Что тут делать? Назад ползти поздно. Впереди — раненый. А немцы берут в кольцо. Взяла я в руку гранату, решила — подпущу немцев и гранатами закидаю. Уж если пропадать, так хоть побольше их перебью. Вдруг слышу за собой: „Вперёд!..“ Наши! Я вскочила — и с ними…
Оказывается, один боец всё время следил за мной из окопа. Он увидел, что моё дело плохо, да как крикнет: «Хлопцы, Гуля наша погибает!» И — ко мне. Ребята — за ним. Так ударили, что от фашистов только перья полетели, хоть их было много больше, чем нас.
А того раненого, за которым я ползла, мне удалось вытащить. Он уж, бедняга, и не надеялся…
…А недавно я немножко обожгла ногу. Но уже всё прошло, и ты, мамочка, не беспокойся. Обожглась я так. Во время боя я нечаянно наступила на бутылку с горючей жидкостью. Бутылка треснула у меня под ногами, и сразу же всё на мне вспыхнуло. Обжигая руки, я кое-как стянула с себя горящие сапоги, гимнастерку и затоптала. И, когда ко мне подбежали сапёры с лопатами, чтобы засыпать меня землёй (ведь иначе затушить горящую жидкость трудно), я уже натягивала на себя одежду, а вот сапоги никак не могла надеть — скорёжились, пропали совсем. Так и пошла дальше босиком, прихрамывая на обе ноги. И только после боя сделала себе перевязку. Вот и всё».
