Уильям Шекспир. Гений и его эпоха - Берджесс Энтони (версия книг txt) 📗

^{Чтобы поддержать драму, барабаны и медные духовые инструменты, флейты и трубы гремели, звучали, пиликали и гудели, так в елизаветинские времена создавали музыкальное сопровождение и шумовые эффекты}

Большинство актеров декламируют свои строки; некоторые черпают немецкое, или датское, мужество из маленького бочонка, присланного пресловутым Йогеном. Здесь же какой-то незнакомец, он взят на немые роли. Он похож на стенографа: будет заниматься своим пиратством прямо на сцене или из кулис. Похоже, полный дурак. Он запишет слова Клавдия («Дайте сюда огня. Уйдем») так: «Посветите мне, пойду спать», как будто король просто устал, а не шокирован откровением пьесы внутри пьесы. Хороший план у Тома Кида. Стоит оставить.

Музыка. Фанфары. Флаг развевается на высокой башне. Пьеса начинается. На террасе или галерее нервный офицер стражи: в театре должно быть немало нервных офицеров после всех передряг с Эссексом. У всех этих датчан римские имена, по крайней мере итализированные: публику, стоящую в партере, нельзя привлечь трагедией, в которой нет горячей южной крови. Франсиско, Горацио, Марцелл, Бернардо. Разгар дня, и осеннее солнце дарит тепло, но начинается пьеса, и на сцене возникают ночь и леденящий северный холод. Внушающий суеверный страх, жуткий разговор с Призраком, Горацио настроен скептически, в современной манере. Потом появляется Призрак, Уилл Шекспир, создатель всех этих слов, но сам еще не произносящий ни слова. Воспоминания Горацио о недавней постановке «Юлия Цезаря», о предзнаменованиях перед цареубийством.

Дания в данный момент — это Англия; публика еще помнит то землетрясение на Рождество. За сценой Армин искусно подражает крику петуха. Призрак исчезает. Пока Горацио и солдаты заканчивают свою сцену на террасе, главную сцену внизу заполняет датский двор.

Трубы и барабаны возвещают о появлении Клавдия, рядом с ним мальчик в роли Гертруды. Король с головы до пят, он вручает свое послание, сидя на возвышении с двумя тронами. Слишком длинно? Что ж, публика рассматривает унылое, печальное лицо Гамлета, он являет собой резкий контраст к этой королевской власти и рассудительности. Гамлет стоит, прислонившись к колонне на авансцене, как можно дальше от находящегося на сцене короля. И вот уже из его первого монолога станет ясно, что он не похож на меланхоликов Бена, окутанных черным трауром депрессии, возникшей на пустом месте. Здесь причины более чем основательные: его черная одежда есть одежда траура, он скорбит о смерти своего отца и о нравственной коррупции в государстве, высшим проявлением которой являются неверность его собственной матери и, хуже того, ее кровосмесительный брак. И вот гнев его обличительной речи против «буйного сада» и «бренности» женщин, его цветов, уравновешивается появлением того же самого студента Горацио, принесшего нелегкие известия, а в следующей сцене нежная невинность Офелии (конечно, в ней нет ничего от Гертруды, но Гамлет, к своей горечи, увидит громадное сходство) и нравоучительные высказывания Полония.

Вот снова терраса и морозный воздух, щиплющий и резкий воздух. Гамлету, упрекающему датчан за пьянство, грозит опасность показаться скучным. Ну вот внимание публики, стоящей в партере, рассеивается, раздается покашливание. И посреди такой скуки снова появляется Призрак, и начинающая было зевать публика снова следит за действием. Призрак кивком подзывает к себе Гамлета, это означает, что они оба покидают террасу и быстро спускаются по лестнице, вновь появляясь на главной сцене внизу. Пяти строчек, разделенных между Горацио и Марцеллом, вполне достаточно, чтобы заполнить время их перехода. Так что эту величественную речь Призрак, очевидно, произносит на главной сцене. Суфлер готов подсказать слова, так как Уилл не всегда надежен, даже если произносит те строки, которые написал сам. Наступает утро, и Призрак исчезает, на этот раз никакого крика петуха, так как эффект от повторения того же трюка уменьшился бы. Кавалеры из Судебных Инн на своих скамеечках слева и справа от сцены уже записывают странные строки на свои таблички: они будут цитировать их сегодня вечером за ужином. У Гамлета в руках также таблички. Он поражает кавалеров, записывая, «что можно жить с улыбкой и с улыбкой быть подлецом». Горацио и Марцелл должны спуститься вниз, на главную сцену, более медленно: возможно, хватало времени, чтобы быстро потянуть в глубине сцены за трос, и Призрак успевал спуститься со сцены в подвал. Из глубины снизу доносится приказ: «Я клятву дал». Горацио, скептик, преисполнен удивления. Гамлет говорит ему, что «и в небе, и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости». Некоторые из кавалеров, несмотря на предшествовавшую незлобивую насмешку, заняты своими табличками. Призрак, смятенный дух, на время успокаивается. Уилл может выполнить это буквально. Его следующий и последний выход — на много сцен впереди.

Вскоре мы забываем о неразвернувшейся трагедии, так как прибыли Розенкранц и Гильденстерн, чтобы сообщить принцу о приезде актеров, и нас вовлекают в длительное обсуждение состояния лондонского театра. Гильденстерн и Розенкранц — это имена ростовщиков, ссужающих деньги под залог. Два студента, товарищи Гамлета, улыбаются и улыбаются и становятся негодяями. Любопытно, однако, что имя Розенкранца, кажется, предсказывает патетическую смерть, которая не имеет к нему отношения: Офелия находит свой конец в студеных водах потока с гирляндами цветов; на похоронах «ей даны невестины венки и россыпи девических цветов». Но единственное, что обсуждают на сцене в тот момент: тяжелая судьба «столичных трагиков» — «слуг лорда-камергера», которые проделали дальний путь, добравшись до замка Эльсинор в Дании. Почему же они не остались дома, в Лондоне? Потому что маленькие «соколята», или юные хищники из детских театров, отбирают у них всю клиентуру. «И власть забрали дети?» — спрашивает Гамлет. «Да, принц, забрали, — отвечает Розенкранц. — Геркулеса вместе с его ношей». Все они смотрят в этот момент наверх, на флаг, развевающийся на башне «Глобуса», на котором изображен тот же самый тяжело нагруженный Геркулес. Входят актеры, и Гамлет упоминает пьесу, которую играли «не больше одного раза». Эта пьеса «не понравилась толпе»; «для большинства это была икра». Первый актер читает длинный монолог из этой пьесы — об осаде Трои, Приаме, Пирре и Гекубе. Мы сразу же понимаем, что пьеса называется «Троил и Крессида». В напечатанной версии этого монолога нет: возможно, его вырезали на репетициях. Пьеса не пользовалась успехом: толпа никогда не «отбивала ладони» на ней. Но Шекспир все еще считает, что это прекрасно выполненная работа, и решает представить этот вырезанный монолог как актерам, так и публике. Хорошая работа не должна пропадать.

Когда очень скоро мы подойдем к монологу Гамлета «Быть или не быть», на и без того хмурых лицах менее искушенной части публики появится выражение неодобрения. Так как перед ними человек, задающийся вопросом, что нас ожидает после смерти: «Безвестный край, откуда нет возврата земным скитальцам…» Ведь ему уже представлены доказательства того, что рай и чистилище существуют, достаточно вспомнить о смерти его собственного отца. Но более образованные зрители понимают, что в этом новом «Гамлете» действительно представлены две пьесы: старая трагедия мести Томаса Кида, с реальным адом, в который мститель отправляет убитого им злодея; и пристальное изучение очень современного агностического разума. Могут ли две части действительно образовать единое целое?