Новеллы моей жизни. Том 2 - Сац Наталья Ильинична (книги онлайн читать бесплатно .TXT) 📗
— Да, человек! Ты уже не среди лесов и полей, не в интимном кругу семьи, ты — среди лязга и грохота гигантских машин, скоростных поездов… Борись, карабкайся к своим целям, хотя это дьявольски трудно, а ты в сравнении с монополиями металла — не больше муравья.
Конструкции «Соперников» были органически необходимы для развертывания действия этого спектакля. И главное — они целиком сосредоточивали внимание на человеке и человечности.
Музыка звучала по радио. Один только мотив, пронизывающий весь этот спектакль. Мотив, неразрывно связанный с режиссерским замыслом. Эта единственная мелодия усиливала идейное звучание спектакля, поражая точностью попадания в сердце зрителя.
С детства я знала пошловато-сладенькую немецкую песенку:
Все привыкли, что после «О, Сусанна!» поется «как прекрасна наша жизнь», и когда знакомая песенка вдруг изменяет русло и звучат другие слова — невольно воспринимаешь контраст кажущегося и подлинного в жизни простых людей, героев спектакля. Да, нам внушали с детства, что наша жизнь прекрасна, а вот какой она оказывается на самом деле у этой самой Сусанны и ее близких… Мотивчик, уже далеко не «веселенький». Мажор уступил место минору.
Вот снова разлука, снова война. «Ухожу, но не беги за мной, не бросайся в море — прошу тебя, детка, споем давно известную песенку!…» И опять:
Да, с войны редко возвращаются. Невеста героя не дождется свадьбы. Но что может изменить он сам в адской машине жизни, весь механизм которой направлен против таких «маленьких людей», как он? Кому до них дело? Даже… смешно!
Я помню и сейчас эту музыку и слова. А ведь прошло пятьдесят лет! Спектакль поднимал целый сонм мыслей, будоражил эмоции; случалось, что по ходу действия зрители забывали, что они в театре, и произносили что-то вслух. А Александр Яковлевич Таиров, режиссер-эстет, человек изысканных театральных решений, то и дело вскакивал с места и кричал:
— Молодец, Пискатор, браво!
Я не ожидала, что этот мэтр сцены может так глубоко и сильно увлечься чужим спектаклем!
«Соперники» имели большой успех. Взволнованные разговоры, которых совсем не боялись в этом театре, продолжались после спектакля на лестнице.
— Посмотрев спектакль Пискатора, я словно слышу: «Борись, ты для этого родилась, ты — человек», философствует девушка в полосатом платье.
— Борись, — с улыбкой подхватил ее слова пожилой, аккуратно одетый человек (я окрестила его «счетовод»), — как это можно, когда вся эта техника — не в руках таких, как мы с вами?
— Техника! — насмешливо отозвался атлетически сложенный парень. — Сравнили человека с бездушным металлом. Что без человека машина! Если он сам силен, да еще умеет объединиться с другими…
Звучный женский голос отвлек внимание:
— Пойдем скорее, в этом театре любят митинги, это скучно. А спектакль совсем не плох.
Женщина взяла под руку мужа.
— Спектакль с перцем! — весело отозвался он.
Но тут кто-то взял под руку и меня: это Рене, юная артистка «левого театра». Обаятельная, грациозная, с платиновыми волосами, она, как только начинала говорить о Пискаторе, превращалась в неистового фанатика.
— Теперь вы поняли, Наташа, что главная достопримечательность современного Берлина — наш Пискатор и его театр?!
Я похвалила спектакль и собралась идти домой.
— Как? Вы уйдете, даже не познакомившись с ним?…
В кабинете Пискатора было полно «фанатиков».
Неужели и мне стоять здесь и дожидаться, пока спины мужчин и женщин разомкнут круг, за которым находится пока невидимый мне Пискатор… Да и не люблю я эти немецкие восклицания типа: «Восхитительно!», «Грандиозно!», «Он — гений!», «Необычайно!», «О!», «А!», «Блестяще!» За неделю пребывания в Берлине заметили злоупотребление превосходной степенью, привычку пользоваться ею по всякому поводу.
Такой спектакль, как «Соперники», лаконичный и глубокий по режиссерской мысли, достоин такого же немногословного, но серьезного разговора.
Эти мысли мелькали в голове. Но круг разомкнулся, и я увидела Пискатора. Представляла его себе совсем другим. Настоящий европеец, изящный, небольшого роста, глаза миндалевидные, большие, умные, насмешливые. Волосы зачесаны назад — высокий лоб открыт. Овал лица — как груша «дюшес» хвостиком книзу. Держится с большим достоинством. Точен в немногочисленных движениях, немногословен — все продуманно. Пожалуй, только нос спорил с найденной раз и навсегда формой поведения, формой, в которую он спрятал себя. Любопытный задорно торчащий нос неожиданно напоминает мне… Буратино.
Меня представили Пискатору. Он протянул руку, маленькую и холодную, сказал:
— Добрый вечер, — и тут же всем корпусом повернулся к вновь вошедшим.
Нет, я не почувствовала тепла ни к нему, ни в нем. Возвращаясь домой, подумала:
«Он какой-то цельнометаллический, ваш Пискатор!»
Однако Пискатор — режиссер, его творческое кредо продолжало интересовать. После постановки Шиллера Пискатор заявил:
«Всякая живая эпоха находит в предыдущих то, что должно быть выведено сегодня».
Если некоторые критики ругали его за «осовременивание» классика, то другие писали: «Перестаешь спорить. Он так талантлив, что, глядя его постановки, желаешь только того, чего он желает».
Критику восхищала «феноменальная техническая фантазия», «стальная мощь конструкции».
В его постановке «Гоп-ля, мы живем!» Э. Толлера конструкция была сделана из железа — из газовых труб. Эта конструкция двигалась на рельсах, находясь на вращающейся площадке. Кстати, пьесой Э. Толлера был открыт театр на Ноллендорфплац.
В спектакле «Распутин, Романовы, война и народ, восставший против них» действие развертывалось как бы в двух половинах земного шара — расколотого глобуса. Этот спектакль вызвал ряд скандалов, которые больше помогали, чем мешали его шумному успеху. В своей книге «Политический театр», изданной в Москве в 1934 году, в главе «Отклики о „Распутине“ Пискатор пишет:
«Драма, смотревшаяся с большим напряжением, приводила зрителей в приподнятое настроение. Неудержимому потоку, который шел без перерыва, за исключением антракта в двадцать минут в середине пьесы, никто не мог сопротивляться… Напряжение это осталось вплоть до последней сцены появления Ленина в Смольном, дающего всей постановке определенную политическую установку. Буржуазная публика почти бежала из театра, а пролетарская поднялась со своих мест и вместе с находившимися на сцене запела „Интернационал“…
Из всех пьес этого сезона, в том числе и моих постановок, самые значительные отклики выпали на долю «Распутина». Если до сих пор критика и буржуазная публика пытались разбирать политические устремления моих постановок с эстетической стороны и переводить дискуссию о них в плоскость «чистого искусства», то после «Распутина» сделать это уже никак не удавалось. В том, что эта постановка была оценена как определенно политическая и занимала больше суды, чем политических фельетонистов, я вижу преимущество ее и доказательство того, что в ней мне удалось провести все свои намерения остро и ясно. Театр сделался политической трибуной. Стало необходимо считаться с ним политически.
