Петух в аквариуме – 2, или Как я провел XX век. Новеллы и воспоминания - Аринштейн Леонид Матвеевич
– Я был готов к этому вопросу, – говорил Николай Дмитриевич, – и ответил без уверток: «Да, товарищ Сталин, немецкая авиация действительно превосходит нашу и по своим техническим характеристикам, то есть по маневренности самолетов, скорости, потолку, и по уровню подготовки летного состава».
Сталин подумал и сказал: «Хорошо, немцы всегда были впереди в технических вопросах. Но почему Вы считаете, что их летчики подготовлены лучше, чем наши?» – «Прежде всего, потому, что они тренируются на лучших машинах, чем наши, и уделяют тренировочным полетам больше времени». – «Спасибо, товарищ Скорняков. Хорошо, что Вы меня не обманываете».
– Мне показалось, что он сказал это с горькой иронией.
«А теперь скажите: в случае войны смогут ли германские бомбардировщики достигнуть Москвы?» – «Нет, товарищ Сталин. Сейчас у них нет таких баз, с которых они могли бы направить свои бомбардировщики на Москву. Это для них слишком далеко, им не хватит горючего на обратный путь. Кроме того, им пришлось бы лететь над территорией, хорошо прикрытой нашими истребителями и зенитной артиллерией».
– Зенитной артиллерией, – повторил Сталин. – И что же лучше защищает нас от нападения с воздуха – истребители или зенитная артиллерия?
– У нас постоянно идет работа по выработке наиболее эффективной тактики взаимодействия истребительной авиации и зенитной артиллерии. Зарубежный опыт таков: немцы больше полагаются на свои истребители, англичане – скорее на зенитную артиллерию и особенно на только что появившиеся у них радары, позволяющие обнаружить бомбардировщики противника на ранней стадии их приближения.
У Сталина в руке был карандаш, и он стал медленно чертить на листке бумаги какие-то линии.
– Хорошо, товарищ Скорняков, я вижу, Вы неплохо разбираетесь в порученном Вам деле. И тогда еще один вопрос: Вы знаете, что в Германии существует оппозиция их теперешнему режиму. Но эти люди сами бессильны против режима. Им нужны союзники. Им очень бы помогло, если бы между Германией и СССР началась война. Не думаете ли Вы, что когда они говорят о скором нападении Гитлера на СССР, они хотят спровоцировать нас на эту войну?
– Я, – рассказывал Скорняков, – ответил в том смысле, что левые силы в Германии, которые сейчас находятся в подполье, действительно с надеждой думают об уничтожении гитлеровского режима извне, но это не единственный источник наших сведений о близком нападении Германии на СССР. Я рассказал ему, что на последнем приеме у генерал-фельдмаршала Кейтеля в поведении немецких офицеров чувствовалось определенное возбуждение. Из обрывков разговоров можно было понять, что многие из них направляются на восток и готовятся к чему-то чрезвычайному. Я не стал говорить Сталину о том, что Геринг почти в открытую говорил со мной о близкой войне.
Сталин беседовал со мной почти час.
Через несколько дней после того, как я вернулся в Берлин, меня в очередной раз пригласил к себе Геринг. Он приветливо поздоровался и неожиданно спросил: «Ну как, готовитесь?» – «Мы всегда готовы, господин рейхсмаршал». Геринг улыбнулся и перешел к обычным делам…
Скорняков считал Сталина трезвым политиком, способным слушать и слышать людей, которых тот считал специалистами в своем деле. Это позволяло ему оценивать стоявшие перед ним проблемы с самых разных сторон и принимать взвешенные решения.
Гитлер, напротив, был иррациональным политиком, порой поступавшим импульсивно, под влиянием наплыва эмоций.
Скорняков дважды был свидетелем выступлений Гитлера. Один раз это было, когда Фюрер выступал перед высшим командным составом на приеме в Генеральном штабе. Скорняков видел его совсем близко – его поразили горящие глаза Фюрера, устремленные поверх собравшихся куда-то в потусторонний мир, к каким-то высшим силам. Казалось, он осознавал себя оракулом этих высших сил, и люди ему верили. Он делал неожиданные паузы, как будто вслушиваясь в голоса из потустороннего мира и черпая оттуда свои слова. Его речь была отрывистой и напоминала скорее заклинания, чем речь нормального человека.
Всё это производило жуткое впечатление.
В другой раз Скорняков слышал его в большом зале, при огромном стечении народа: было по меньшей мере около трех тысяч человек. Гитлеру удавалось буквально завораживать людей своей речью.
Скорняков считал, что главной функцией Гитлера как раз и было умение владеть толпой, наэлектризовывать толпу. Что касается решений, то в действительности, многое определяли стоявшие за его спиной люди, такие как Геринг, Кейтель, возможно, еще и другие: они, зная его слабости, умело подталкивали Гитлера к определенным решениям.
Николай Дмитриевич любил порой немного пофилософствовать. Как-то он рассуждал о том, что при определенных условиях наши достоинства оборачиваются недостатками: «Возьми Сталина. Трезвый, холодный расчетливый. Рационально мыслящий. Но именно этот рационализм и подвел его в оценке возможности нападения Гитлера на Советский Союз. Сталин считал, что Германия безо всякой войны получает от нас всё, что ей надо – хлеб, нефть, сырье, политическую поддержку… Зачем ломиться в открытую дверь, ввязываться в войну? С точки зрения здравого смысла действительно незачем. Но Сталин не понимал, а вернее, был не в состоянии понять, что человеком движут не только рациональные силы, особенно таким человеком, как Гитлер. Фюрер тяготился вынужденным сближением со Сталиным, с этим, как он считал, «унтерменынем» (недочеловеком). Такой союз унижал Гитлера в его собственных глазах, и он с трудом сдерживал переполнявшие его эмоции…»
В письме к своему главному союзнику Муссолини, которое Гитлер написал 21 июня 1941 г. за несколько часов до вторжения в СССР, он признается, что все эти два года (с момента заключения пакта Молотова – Риббентропа) ему стоило огромных усилий преодолевать себя. «И вот теперь, – писал Гитлер, – когда я принял окончательное решение, я наконец освободился от этой немыслимой тяжести».
Когда началась война, Геринг счел нужным попрощаться со Скорняковым. Вот что рассказал об этом Николай Дмитриевич:
«Вечером 21 июня меня вызвал наш Посол: «Только что приезжал офицер из штаба Люфтвафе. Рейхсмаршал приглашает Вас к нему. Думаю, Николай Дмитриевич, что это крайне неприятно. Возможна любая провокация. Вы можете отказаться».
– А Вы как считаете?
– Всегда лучше знать, в чем дело.
Геринг встретил меня стоя. Вид у него был озабоченный.
– Господин полковник, – он говорил напряженно, от его былого шутливого тона не осталось и следа, – мы начинаем военные действия на Востоке. Я счел нужным лично известить Вас об этом. Хочу поблагодарить Вас за сотрудничество и сказать Вам: «Прощайте».
– Сожалею, господин рейхсмаршал, что события приняли такой оборот. Прощайте.»
После начала войны сотрудники нашего Посольства, в том числе и Скорняков, оставались в Германии еще несколько недель. Они были интернированы, т. е. лишены права выходить за пределы территории Посольства. Затем при посредстве шведских властей их обменяли в Стокгольме на германских дипломатов. В Москву они вернулись только в августе.
Во второй половине 60-х годов у Скорнякова начались служебные неприятности. Его назначили председателем комиссии по приему на вооружение одной довольно сложной системы (не буду ее называть). Скорняков и его комиссия изучали эту систему несколько месяцев, и я не раз слышал от него не очень лестные слова и о самой системе, и о ее разработчиках.
Скорняков очень серьезно относился к работе комиссии и ни о чем другом в то время не говорил. Как-то поздно вечером я увидел, что в его кабинете горит свет, и зашел, надеясь вытащить его с работы.
– Хорошо, что ты зашел. У меня уже голова не соображает. Включи свои лингвистические способности и придумай, как сформулировать такую вот мысль: система практически полностью полагается на автоматику, что при сегодняшнем уровне техники сопряжено с большим риском. Человеку же в этой системе места нет. Только надо короче и яснее.
