Гончаров - Лощиц Юрий Михайлович (электронные книги без регистрации TXT) 📗
Пили «чуть не ведрами, так что многих к утру развозили по домам».
Тогда для Вани это признание старика показалось не более как смешной провинциальной дичью. Но с годами, когда из разных уст и из документов, читаемых по роду службы, стали открываться для него истинные намерения масонства, он смог лучше понять переживания Трегубова. Судя по всему, Баратаева не зря продержали в Петербурге около полугода, и он был в масонском мире не такой мелкой пташкой, как отставной моряк. Скорее всего Баратаев имел прямые связи с зарубежными ложами, но нижних чинов своего воинства в международные цели не посвящал.
Обидно было все же за таких простаков, как Трегубов, как его приятель, разыгрывавший из себя симбирского Вольтера. Кто-то дурил им головы, а они принимали все за чистую монету. Но скорее всего масонство было для них лишь родом забавы, и, напяливая на себя диковинные хламиды, они так же ухмылялись, как и при сборах на выборы: вот ведь, братец масон, какие мы, однако, чучелы!..
В ПРОВИНЦИИ И В СТОЛИЦАХ
О годах учебы в Московском коммерческом училище Иван Гончаров вспоминать не любил. А если и вспоминал иногда, то с неизменным чувством неприязни и раздражения.
Нетрудно понять почему. Хотя и до этого было у него представление о длительной жизни вне родного дома, но в Москве после волжского раздолья небо показалось ему с овчинку. И в репьевском пансионе, и тем более в Симбирске рос он баловнем. Здесь же рассчитывать на преимущественное к себе внимание не приходилось — слишком много их оказалось вместе, таких, как он.
Огромный чужой город, в котором он как бы и пребывал и отсутствовал одновременно, потому что воспитанников за училищную ограду почти не выпускали; какой-то неведомый им опекунский совет, обязательное почтение к которому внушалось с первых же дней; целый двор преподавателей, надзирателей, дядек, которых надо было быстро запомнить не только в лицо, но и по именам…
Училище существовало уже почти двадцать лет. Оно было на виду у представителей августейшей фамилии. Сама императрица Мария Федоровна, мать покойного Александра I и ныне здравствующего императора Николая I, числилась высшей начальницей учебного заведения и имела в нем нескольких стипендиатов.
Несколько лет назад она уже посещала трехэтажный корпус на Остоженке, где размещались классы, спальни, кухня, лазарет и училищная церковь. Очередного приезда можно было ожидать во всякий месяц. А потому ученики должны находиться в состоянии вечной готовности, немцами, Ростом и Алерциусом. Немцы оказались истинными поэтами муштры и формалистики.
И в помещения в помещение ученики ходили строем. Даже в баню и на прогулку в училищный садик предписано было идти тем же строем: рослые ребята в первых рядах, кто помельче — сзади.
В спальне в линеечку выстроились железные кровати. Спали на тюфяках, покрытых холщовыми чехлами. Тумбочка у каждого своя. Раздеваясь, он должен уложить в нее всю одежду — шинель, мундир в прочее — так, чтобы вещи располагались в предписанной последовательности, и вся эта поклажа увенчивалась картузом. К содержимому тумбочек постоянно придирались классные надзиратели, да и директор любил в них заглядывать.
В столовой, когда усядутся за длинные скамьи и разберут оловянные тарелки, появляются на концах стола дядьки с огромными дымящимися мисками, начинается церемония раздачи еды. Наполненные тарелки нужно передавать с концов стола тем ребятам, которые сидят посередине. И так, пока не разложат всем. Чем красивей, отлаженней выглядит эта операция, тем довольней начальство во главе с директором, которого не зря прозвали «стооким». Разговаривать за едой строжайше запрещено.
Для провинившихся — штрафной стол. Тут скатертей не постилали, а еда подавалась в деревянной посуде.
Вообще, что касается наказаний, они отличались модным «гуманитетом». Официально надзирателю не велено было применять к провинившемуся физическую силу. Шалунов и лентяев выставляли в угол, не разрешалось им играть со всеми в свободное время. Но более всего ученики должны были бояться кондуитной тетради, в которую надзиратель — а он с утра и до ночи состоял при мальчиках — неукоснительно заносил любую их погрешность. При переводе из класса в класс эти записи зачитывались на учительских конференциях. Смотря по важности замечаний, ученика могли лишить подарка, а то и задержать в том же «возрасте».
Всего «возрастов», или классов, было четыре: подготовительный и три следующих — «нормальные», на каждый возраст выходило два года.
Потянулись месяцы однообразного учебного житья с ранними побудками под звонок колокольчика, с покрикиванием классных дядек. Так бы еще понежиться в нагретой постели, а тут открывают форточки, в комнату клубами вваливается холодный сырой воздух. Никто не поможет одеться, заправить постель. Все делай сам и быстро.
В своем классе Иван Гончаров младший по летам, но это вовсе не преимущество. Среди одноклассников у него нет настоящих друзей. Вообще в этом возрасте подростки труднее всего уживаются друг с другом: частые ссоры, измены ради такого же непрочного приятельства с кем-нибудь третьим. Подшучивание, поддразнивание, ябедничание, обидные тычки и щипки за спиной у преподавателя.
Брат Николай, который был отдан сюда раньше, теперь находился уже во втором «возрасте». Присутствие родного человека несколько скрашивало Ивану тоскливый быт. Но виделись они лишь во внеурочное время, да и то мельком. Надзиратели строго следят, чтобы пансионеры разных «возрастов» не общались друг с другом.
Николаю тоже приходилось нелегко. По главным предметам учился он посредственно, не давались ему ни арифметика с алгеброй, ни физика.
Может, это его вина, что и на младшего Гончарова преподаватели стали смотреть как на неотесанного провинциала. Такая предвзятость была вдвойне обидна: Ивану не стоило особого труда заметить, что подготовлен он нисколько не хуже своих одноклассников, а часто и выделяется среди них сообразительностью.
По крайней мере, уж никак он не ожидал, что после двух лет учебы его еще на один срок оставят в том же начальном классе: он-де по малолетству не сумел сравняться в успехах со своими товарищами.
Никогда не забываются травмы, нанесенные в самую ранимую пору жизни. И несколько десятилетий спусти в письме к брату Гончаров жаловался на незаслуженную кару училищного начальства. Жаловался с такой обнаженной горечью, как будто событие произошло лишь вчера.
Охранительное действие ребячьего самолюбия не замедлило обнаружиться. Мальчик стал заниматься с прохладцей и вскоре по арифметике «догнал» старшего брата. Но это не значило, что воля его парализована. Общительный, жизнерадостный Иван, судя по кондуитным заметкам, попадает в число шалунов. Когда наконец после четырехлетнего сидения в первом «возрасте» его переводят в следующий, конференция училища в своем постановлении отмечает: «Иван Гончаров, хотя по числу баллов и заслуживал бы награждения, но как пробыл в классе вместо одного два двухлетия и как по сему, так и по летам своим долженствовал бы оказать лучшие успехи перед всеми учениками того класса, в коем находился, и при том шалостлив, то конференция, не признавая его достойным отличия, почитает справедливым и достаточным переместить токмо его во 2-й возраст».
Из этого весьма путаного, лишенного логики документа явствует, кстати, что собственный его возраст опять «подвел» ученика: если в предыдущем решении начальства назначение ему повторного срока объяснялось малолетием, то теперь оказывается, что «по летам своим» он обязан был превзойти сверстников в успеваемости.
Видимо, в эти годы определилась у него, уже навсегда, неприязнь к точным наукам, хотя постепенно он выровнялся по всем учебным дисциплинам. Во время приватных и годовых экзаменов, когда имена успевающих а отстающих учеников вывешиваются соответственно на «красной» и на «черной» досках, фамилия младшего Гончарова все чаще фигурирует на «красной». Но по-прежнему его привлекают лишь русская словесность, языки, география с историей. Да, наконец, и танцы, уроки которых дает им итальянец Мунаретти.
