Карпинский - Кумок Яков Невахович (лучшие книги читать онлайн бесплатно .txt) 📗

В комиссию КМА он вошел год спустя после создания; подхватил в какой-то критический момент ее существования, вдохнул силы, увлек своей энергией, неуемной деятельностью. Работа велась с азартом, с мужеством.

Даже по масштабам нашего времени разведка КМА сохраняет оценку «грандиозного комплексного мероприятия». Никогда прежде геофизические исследования не проводились так широко и разносторонне. Конфигурация рудного тела в общих чертах прояснилась до начала бурения, что само по себе явилось крупным научным достижением; все же доказать маловерам наличие руды могло только буровое долото. Наконец оборудование было доставлено, вышка сколочена, мотор запущен. За ходом бурения следила вся страна, в газетах печатались сводки. Шло оно чрезвычайно медленно: то не было дров, торфа, продуктов для рабочих, то не было на чем их доставлять. В январе 1923 года Губкин приехал в Лозовку (близ деревни этой в поле работал буровой станок). В шубе, в валенках ввалился в конторку, сдернул запотевшие очки... Не успел их протереть, вошел раздосадованный токарь. «Вот! — протянул бригадиру напильник: с него лохмотьями свисала стружка. — Невозможно работать». Оказалось, с некоторых пор металлическая пыль и стружка прилипают к тискам, к напильникам. Мастерская отстояла от вышки метрах в двенадцати...

Иван Михайлович велел принести стертые долота. Их долго искали под снегом «Теперь гвоздь, пожалуйста, — прошептал он нетерпеливо, почти грубо. — Быстрее». Он заметно побледнел. Гвоздя под рукой не оказалось, подали гаечный ключ. Иван Михайлович медленно поднес его к долоту. Когда до него оставалось чуть больше сантиметра, ключ плавно скользнул и припал к долоту.

«Долото намагнитилось!» Об этом писали в газетах. Губкин доложил Владимиру Ильичу. Теперь не оставалось сомнений: внизу магнетитовая руда. Еще до нее немало оставалось метров и еще множество трудностей придется преодолеть, прежде чем метры эти будут пробурены, и много еще лет пройдет, пока из руды сварят первую сталь (Губкин не доживет до этого). Своего добились: руда есть!

Глава 9

«Будем терпеливы, тверды и выносливы...»

Петроград 1919-го и начала 20-х годов нам — по прошествии времен — видится все еще в дыму костров, тысячеголовом волнении митингов и грохоте бронемашин. Тут вина режиссеров кино, прибегающих к эффектным массовкам, в поисках «колорита» пореволюционной поры. Приведем свидетельство современника: следующие строки датированы сентябрем 1919 года. Сохраняем авторскую разрядку.

Петербург словно омылся...

Но в этом светло-сиреневом прекрасном городе на берегах поголубевшей Невы жилось трудно, голодно, тревожно. Милиция, набранная из рабочих пареньков, не успевала вылавливать бандитов и пресекать набеги грабителей; они совершили налет на Антропологический музей, гордость академии, обчистили квартиру Вернадских...

«Город стоял на отшибе, — объяснял В.Д.Бонч-Бруевич, — с севера к нему ничего не поступало для снабжения, а все, что шло с юга, нередко перехватывалось в пути, и до Петрограда доходило очень немного продуктов. Приходилось слышать, что там положение ученых, литераторов, художников ужасное... В 1918 г. неожиданно умер известный академик, доктор многих иностранных университетов Алексей Александрович Шахматов. Эта неожиданная смерть произвела сильное впечатление».

На академиков эта смерть произвела тем более сильное впечатление, что стояла в ряду других потерь: один за другим умирают Лаппо-Данилевский, Радлов, Федоров... Из Одессы пришло известие, особенно сильно ранившее Стеклова: не стало его учителя Ляпунова. Летом 1917 года он уехал к Черному морю в надежде найти лучшее пропитание и более подходящий климат для больной жены. Не нашел ни того, ни другого. Жена скончалась, и Ляпунов, потеряв надежду вернуться в Петроград, к товарищам, покончил с собой... В его письменном столе нашли рукопись «О некоторых фигурах равновесия неоднородной вращающейся жидкости». Он дописывал ее в последние часы.

Трудно было всем: умирали от голода и несчастий не одни академики. Но ученые мучились тем еще, что зачастую лишены были возможности вести ту напряженную умственную работу, к которой привыкли и без которой жизнь для них теряла смысл. В предыдущей главе мы рассказывали о важных и необходимых исследованиях, развернутых академией в это время; но ученым этого казалось мало. Они привыкли не просто к напряженной работе, а к такой, чтобы поглощала без остатка их дни и ночи; и только такая жизнь представлялась им достойной. И потому теперь, когда в их квартиры на постой или уплотнение (новое словечко в потоке новых слов, к которым надо было привыкать) подселялись (тоже новое словечко) солдаты, матросы, члены их семей или сотрудники невесть откуда возникших комиссий, подкомиссий, отделов, подотделов, для которых срочно требовались помещения, — ученым казалось, что мир рушится: шум, гам, беготня детишек, стук «ундервудов» мешали сосредоточиться. «Уплотненные» жильцы бежали к Александру Петровичу, а тот слал записки Стеклову, подобные этой от 6 июня 1919 года: «В среду в наш дом заходили два матроса «Промбалта» с намерением занять для канцелярии «Водного транспорта» квартиры Фаминцына и Лаппо-Данилевского...» И дескать, следует вступить в борьбу с «Водным транспортом», имеющим в авангарде двух матросов «Промбалта», и постараться отбиться. И вступали! И отбивались!..

Худо было то, что осенью и зимою, когда и дома-то было невтерпеж холодно, нельзя было укрыться в библиотеке и там спокойно почитать и подумать. 7 ноября 1918 года Ольденбург докладывал президиуму, что в библиотеке плюс 7 градусов, и просил сократить часы занятий для ее работников. Плюс 7 в начале ноября, когда жестокие морозы еще не разыгрались: в декабре, январе, феврале стало еще холодней.

Президент академии дома пальто не снимал, а на руки натягивал перчатки со срезанными пальцами — так ловчее было писать. Тут решимся со всей откровенностью признать, что он с детских пор сохранил бережливое, если не сказать, скуповатое, отношение к трем предметам повседневного обихода: к свечам, мылу и сахару. Последний покупался головками и никогда не пиленый и тем паче не песок; хозяин самолично колол головки, сметая ладонью крошки и сахарную пыль, а чай пил вприкуску и недососанный кусочек заворачивал в салфетку.

Ныне же его бережливость получила законное оправдание, и он строго следил, чтобы того же порядка придерживались домашние... правда, это не распространялось на сахар, который вовсе исчез из обихода! Однажды его навестил какой-то иностранный ученый и застал работающим за конторкой при свете единственной свечи; президент был в пальто и своих укороченных перчатках. Иностранец был так изумлен, что, вернувшись на родину, немедленно послал меховые перчатки, вообразив, что президент не в состоянии их приобрести. В «доме» были очень сим позабавлены.

Бонч-Бруевич винит во многом «Петроградский Совет, во главе которого в то время стояли не очень-то заботливые и понимающие положение вещей люди...». Вероятно, это так, но беда еще и в том заключалась — и сам Бонч-Бруевич это отмечает, — что «самый тонкий и самый культурный слой общества», как он называет, «выдающиеся ученые и литераторы были решительно не приспособлены к борьбе за кусок хлеба».