«Я много проскакал, но не оседлан». Тридцать часов с Евгением Примаковым - Завада Марина Романовна

У наших людей осталась ностальгия по сильному общему государству, где все живут мирно и не должны «регистрироваться», передвигаясь по стране. Но, уверяю вас, это уже не идентично ностальгии по СССР. Стопроцентного возрождения Советского Союза мало кто желает. Конечно, больно, что мы потеряли великую страну, в которой нам неплохо было вместе, но в то же время далеко не всех устраивали многие проявления советской государственности.

О чем еще думаю. Если будут технические, научные прорывы (а они обязательно будут, смотрите, как быстро все развивается), границы обретут второстепенное значение. Ядерную энергию вот-вот научатся добывать из воды. Никто не будет лидировать, контролируя природные источники энергии и пути ее транзита, никто не станет зависеть от нефтяных и газовых держав. Отношения государств кардинально изменятся. Между ними исчезнет конкуренция, а с ней — всякого рода разделительные линии. Разумеется, это не случится завтра. Однако не сомневаюсь: Крым, в конце концов, прекратит быть «яблоком раздора».

— Возможно. Но пока пограничных столбов становится только больше. Относительно свежую независимость Косова поддержали уже более пятидесяти государств. Обрели суверенитет Абхазия и Южная Осетия, который, правда, признали только Россия, Никарагуа и Венесуэла. Восторг наших новых самостоятельных соседей понятен. Однако есть ли у Москвы основание его разделять?

— В политике всякий восторг неуместен. Восторгаться своими действиями? Чужими? К чему? Политика — это прагматика. Она строится на разумном понимании обстановки, ее анализе, прогнозах.

— Работая в МИДе, вы были убеждены, что перспектива независимой или присоединившейся к России Абхазии абсолютно нереальна, что на это не согласимся ни мы, ни другие государства. Август минувшего года перечеркнул прежнее мнение?

— Именно август, вы правы. Если бы не было военной акции Саакашвили против Южной Осетии, вряд ли встал бы вопрос о признании Россией Южной Осетии и Абхазии. В апреле до нападения на Цхинвал грузинский президент планировал ударить по Абхазии. Мне говорил об этом посол США в России Джон Байерли, сидя здесь, в этом кабинете. По его словам, американцы тогда удержали Саакашвили. А в середине прошлого лета госсекретарь Кондолиза Райс летала в Тбилиси и уговаривала Саакашвили не предпринимать боевых действий против Южной Осетии, в которых он не сможет победить.

Но Саакашвили был связан не с Бушем и Райс, а с антироссийски настроенным вице-президентом Диком Чейни и окружавшими его неоконсерваторами. В Вашингтоне Саакашвили выходил на них, неоконы же были заинтересованы не столько в том, чтобы Грузия начала военные действия, сколько во втягивании в конфликт России.

Признание независимости Цхинвала и Сухуми до сих пор вызывает немало критики и внутри страны, и за рубежом, в том числе в СНГ. Но у России был очень ограниченный маневр. Саакашвили заявил, что в одностороннем порядке выходит из соглашения 1992 года, по которому наши миротворцы находились в Южной Осетии. Одновременно Грузия прекратила членство в Содружестве Независимых Государств, а это лишало юридической базы пребывание российских миротворческих сил в Абхазии.

Оставить воинские подразделения России в Южной Осетии и Абхазии (чего настойчиво требовала обстановка) можно было, лишь признав независимость двух республик и вслед за тем подписав договор о сотрудничестве с соответствующими военными статьями, на основе которых сохраняется наше присутствие в регионе. Дальнейший «распорядок действий» стал вынужденным.

— Он вас расстроил?

— Если предпринят неизбежный шаг, расстраиваться нерационально. Надо смотреть в будущее, задумываться о том, как адаптироваться к новой реальности, снять остроту проблемы.

— К охлаждению между Москвой и Тбилиси, закончившемуся откровенной враждебностью, приложили руку и Гамсахурдиа, и Шеварднадзе, и Саакашвили. Но в ссоре не бывает виновата одна сторона. Вопрос — в степени ответственности. Что скажете по поводу России?

— Когда между государствами случаются такие коллизии, как правило, невиновных нет. Но если подводить баланс, я бы больший счет предъявил Грузии. Несмотря на то что и Россия небезгрешна. Вспомните, как во время очередной вспышки ксенофобии в московских школах и детских садах переписывали детей с грузинскими фамилиями. Это нам плюс? А обстрел грузинских позиций самолетами без опознавательных знаков в период военных действий между Сухуми и Тбилиси в 1993 году? У абхазцев не было авиации. Пускай обстрелы с воздуха совершались не по приказу Москвы, а были делом рук кучки коррумпированных военных, все равно это минус России. Кому же из грузинских президентов инкриминировать большую вину в обвале отношений с Россией: ярому националисту Гамсахурдиа; не сумевшему после него оседлать ситуацию и уберечь Грузию от войны с Абхазией Шеварднадзе; или безответственному, неуравновешенному Саакашвили, — не возьму на себя смелость судить.

— В качестве министра вы пытались примирить Шеварднадзе и объявленного в Грузии вне закона абхазского лидера Владислава Ардзинбу, даже организовали тайную доставку того в Тбилиси. Трудно было заставить встретиться этих людей, устроить переговоры, больше напоминавшие спецоперацию?

— Шеварднадзе не надо было заставлять. Он тут же согласился, когда я сказал, что прилечу в Тбилиси с Ардзинбой и прошу обеспечить полнейшую секретность, поставить в известность лишь людей, отвечающих за безопасность. Для Ардзинбы поездка в столицу Грузии была сопряжена с риском: город наводняли десятки тысяч ожесточившихся беженцев, потерявших из-за войны кров и родных. Владислав Григорьевич не сразу ответил «да» на мое предложение встретиться с Шеварднадзе. Мы разговаривали в Сочи, где я проводил отпуск. Прощаясь, Ардзинба обещал подумать. Через день позвонил из Гудауты и сказал, что готов полететь. Мимоходом обронил: «Мама интересуется, класть ли в сумку теплые вещи».

— Пошутил?

— Очевидно. Но в этой шутке было чуть-чуть опасения: Владислав Григорьевич семь лет числился в розыске. Когда самолет приземлился в Тбилиси, по моей просьбе Ардзинбу посадили не в отдельную машину, а рядом со мной. Я намеренно не участвовал в переговорах. Не хотел мешать. Они затянулись. Успел съездить на могилу к маме, затем к родственникам Лауры, где собрались мои друзья детства, навестил отца Наниного мужа — академика Владимира Ивановича Бахуташви-ли. Я его очень любил. Четыре года назад Владимир Иванович скончался…

Вернувшись в загородную правительственную резиденцию Крцаниси, я обнаружил, что дело мало продвинулось. Максимум, что удалось выжать, это подписать документ, подтверждающий прекращение огня. О том же, как Грузии с Абхазией жить дальше, не договорились. А шансы были. Еще в Сочи Ардзинба отчаянно спорил со мной, но в результате все-таки дал согласие на формулу: Грузия и Абхазия будут жить в общем государстве. Однако Шеварднадзе настаивал сначала на формулировке «в едином», что помимо сохранения территориальной целостности предполагало унитарный характер устройства. Потом он увязал свое согласие с условием, чтобы у общего государства была общая конституция. Возражения, что общим конституционным актом будет мирный договор об окончании войны, а две стороны должны принять обязательства исключить из своих конституций все положения, несовместимые с этим договором, не были приняты.

— Некогда Ардзинба работал под вашим руководством в Институте востоковедения, занимался Древним Востоком. Что его толкнуло, в прямом смысле, на минное поле политики?

— Кто ж, кроме него, знает. Может, амбиции. Он быстро стал лидером абхазцев.

— Как вы расцениваете вынужденную отставку Шеварднадзе после «революции роз», то, что он был вышвырнут из власти вчерашними соратниками?

— Если коротко, пришли другие, молодые… Их лозунги вдохновляли людей. Это естественное дело. Разочарование в Саакашвили наступило позже.

— Вы говорите: «естественное дело». Но, наверное, Шеварднадзе вызвал отторжение какими-то своими качествами?