Путеводитель по оркестру и его задворкам - Зисман Владимир Александрович (читать книги без регистрации полные .TXT) 📗
Обзавидовались.
В симфонической музыке используется совершенно другой набор инструментов. Так сложилось исторически. Здесь, по-видимому, главный инструмент — литавры. В силу своего происхождения и внешнего сходства называемые просто — котлы. Хотя в наши дни их почти так не называют, потому что технически они ушли от своего прототипа так же далеко, как автомобиль от телеги. Очередной гость из глубины веков. Звуковысотный инструмент, предназначенный для исполнения одной ноты. Поэтому, когда вся пафосная часть произведения состояла из двух аккордов, было вполне достаточно двух литавр. По мере усложнения музыки их число постепенно достигло четырех. Поменять строй инструмента, конечно, можно было, но ненамного, и сам процесс уж больно длительный. Опуская историческую часть, скажу только, что современные литавры снабжены педалью, регулирующей натяжение мембраны, и индикаторами, которые показывают, на какую ноту в данный момент настроен инструмент. Это, разумеется, не отменяет тонкую настройку, в том числе с помощью ранее упоминавшегося drum-tuner’а. А кроме того, педаль позволяет на литаврах исполнять глиссандо — плавный переход от одной ноты к другой.
Тяжелый случай эти литавры. Во-первых, натяжение мембраны очень зависит от температуры и влажности. А стало быть, и строй инструмента. И задача литавриста — не только настроить весь комплект под стандартный оркестровый строй, но и обеспечить равномерность натяжения во всех точках. Тогда тон инструмента будет не размазанным, а концентрированно звуковысотным. Во-вторых, их динамический диапазон огромен: от еле слышного гула до перекрывающего весь оркестр грохота, и у исполнителя должно быть очень точное чувство звукового баланса. Количество приемов игры исчисляется десятками. Литаврист носит с собой целую сумку разных палок — для разных музыкальных задач и стилей. В общем, все это в сумме привело к тому, что литавристы фактически выделились в отдельную профессию. Когда слышишь высококлассного литавриста, то понимаешь, что литавры ничуть не более ударный инструмент, чем рояль.
Перечислять остальные инструменты — это все равно что зачитывать телефонную книгу. Их там десятки. Бьют всем и по всему. Причем это не то, что случайно оказалось под рукой в момент раздражения, а профессионально сделанные девайсы, рассчитанные на все случаи жизни. Барабан, треугольник, ксилофон, виброфон, колокола. Но не в форме колокола с языком, а вертикальные металлические трубки, подвешенные на раме с демпфером, которые издают звук, похожий на колокол, но более звуковысотно определенный. А какая шикарная штука тамтам! Это подвешенный огромный металлический диск, который за счет сложной интерференции волн внутри него создает мощный звук, за время звучания становящийся то громче, то тише, создавая образ совершенно экстраординарного события. Поэтому используется очень редко. Не чаще, чем происходят экстраординарные события. Как, например, в Шестой симфонии Чайковского…
История про тамтам
…или в балете «Доктор Айболит».
Чудесный был балет, и шел он в театре Станиславского и Немировича-Данченко. Как правило, днем по воскресеньям и чередовался с балетом «Снегурочка» на музыку Чайковского (компиляция из Первой симфонии, Сюиты № 3 и других произведений).
В одно из вечнотяжелых утр (по-другому это и не назовешь) первого января в театре шел «Доктор Айболит». Должна была идти «Снегурочка», но ее в последний момент по каким-то причинам заменили. В зале бабушки с внуками, потому что родители, даже если и захотели бы первого января утром пойти в театр, все равно не смогли бы. Это понятно. У оркестра же выбора нет. Все сидят с нездоровым цветом лица — от красного до серо-зеленого — и, как бы это сказать поделикатнее, грустят.
Нет, возьмем шире: все герои «Доктора Айболита», и злые, и добрые, от Бармалея до доктора, от дирижера до последней макаки, были объединены общей ненавистью к пришедшим на балет трезвым как стеклышко и без головной боли бабушкам и их внукам. Особенно к тем, что стояли в антракте около барьера и показывали пальчиком в оркестровую яму на медленно и осторожно перемещающихся по ней музыкантов. Антрактов, между прочим, было три. О том, чтобы ответить на вопрос ребенка или его бабушки «А что это за инструмент?», речь даже не шла. И так плохо.
Но это ничто по сравнению с балетными. Мы-то ладно, зафиксировались и сидим как можем. А им-то каково? Ласточке летать надо, собачке Авве — бегать (лаять в этом состоянии категорически не рекомендуется), на обезьян просто страшно смотреть. Они, бедные, когда кидали в Бармалея кокосами первого января, сильно промахивались и попадали ими в яму едва ли не чаще, чем в Бармалея и его органично бухих пиратов.
Люди, львы, орлы и куропатки — все эти персонажи Бианки и Чуковского в чрезвычайно мутном состоянии боролись со злом. Злу тоже было несладко.
В таком тяжелом состоянии самоотверженный доктор Айболит и Танечка с Ванечкой в ящике с ватой и бинтами отправляются в Африку с миссией «Ветеринары без границ». Момент прибытия ознаменовывается ударом тамтама. Он обычно висит на крюке, вкрученном в колонну, которая подпирает выступающую над ямой часть сцены. Ударник замахивается огромной колотушкой и не глядя бьет со всей силы. Раздается тихий глухой стук тупого мягкого предмета о бетон. Все оглядываются, потому что знают спектакль до последнего кикса.
На крюке ничего нет. Никакого тамтама.
Потом, в антракте, вычислили, что, поскольку должна была идти «Снегурочка», кто-то из ребят взял тамтам на халтуру.
Двадцать лет спустя
Что-то вдруг вспомнилась эта история, и я рассказываю ее коллеге. Литавристу.
Вообще-то на такую реакцию я не рассчитывал. У него текли слезы, он хлюпал носом и вообще не мог дышать. «Что это с тобой?» — говорю. Сквозь кашель и сопение удалось услышать: «Это я взял тамтам. Но всего остального я не знал».
Да все что угодно. Кастаньеты, коробочка (такая полая деревяшка, издающая громкий гулкий звук), фруста (две паркетины, соединенные рояльной петлей; звук понятен), глокеншпиль, похожий на детский металлофон (звучит как колокольчики), wind-machine (можно не переводить: имитирует звук ветра; используется, например, у Равеля в опере «Дитя и волшебство»), флексатон, который звучит примерно так, как выло бы ночью сильно оголодавшее привидение, цуг-флейта (дудочка с поршнем внутри, как у шприца; двигая поршень, музыкант изменяет высоту звука — тот же принцип, что на тромбоне), всякие железяки, настоящие колокола с языком, куски рельсов, листовое железо, трещетка…
И, конечно, самый зрелищный инструмент — тарелки. Они используются в кульминации произведения.
Всегда видно, как музыкант готовится в этому важному удару, картинно сдвигает их, торжественно открывает и дает звуку заполнить зал, и они сверкают в лучах прожекторов, а потом глушит, резко прижимая к себе, как это делал Ленин, засовывая пальцы за жилетку.
Между прочим, тоже непростой инструмент. Потому что однажды на концерте где-то в древнем средиземноморском амфитеатре после удара тарелок в последнем аккорде произведения одна тарелка сорвалась с руки, упала и покатилась по ступеням античного сооружения. И катилась долго и счастливо. Древние знали толк в акустике.
У меня есть некоторое основание полагать, что вы прочитали эту книгу. Раз уж вы оказались на этой странице. Вы сделали какие-нибудь выводы? Это я обращаюсь к вам, родители. Что там написал Федор Михайлович про слезинку ребенка? С точки зрения музыкальной педагогики тезис более чем спорный. Как там насчет правде в глаза посмотреть?
У вас не стоит перед глазами образ маленького человечка со скрипкой, у которого слеза скатывается по лицу на подбородник или прикованного к роялю ребенка, у которого в глазах вся скорбь и отчаяние мира? Ау, скульпторы, где вы?
